Так говорил Протагор, и все ученые мужи, участвовавшие в празднестве Гиппоникоса, присоединились к его тосту и толпились вокруг Перикла и Аспазии, как сверкающие звезды древней Эллады.
Когда последний кубок был осушен, гости пожали друг другу руки и оставили дом Гиппоникоса уже в наступающем утреннем рассвете.
— Доволен ли ты таким избранием меня царицей празднества? спрашивала Аспазия, оставшись вдвоем с Периклом.
— С сегодняшнего дня я еще более удивляюсь тебе, — сказал Перикл, но не боишься ли ты, что я немного менее люблю тебя?
— Почему? — спросила Аспазия.
— Ты имеешь для каждого нечто, — отвечал он, — но что имеешь ты собственно для Перикла?
— Меня саму, — отвечала милезианка.
Он поцеловал ее в лоб, а она крепко обняла его за шею.
— Я не знаю, — сказал Перикл, прощаясь с нею, — что делать мне: броситься в поле деятельности, расставшись с тобой, или же, предаваясь идиллическому спокойствию, наслаждаться медовым месяцем любви?
— Может быть, случится или то, или другое, или то и другое вместе, отвечала Аспазия.
В это утро милезианка закрыла свои усталые глаза с сознанием, что она снова и еще более приблизилась к цели. Она вспомнила тот день, когда со стыдом должна была бежать из дома Перикла, вспоминая гордую Телезиппу, так дорожившую своим владычеством у домашнего очага; она говорила себе, что ее тайный план близок к осуществлению, что она восторжествует и исполнит свое призвание водрузить знамя свободы и красоты на развалинах старых обычаев и предрассудков.
11
— Проходя на днях мимо статуи богини Афины на Акрополе, — говорил старый Каллипид в одной из групп в толпе, собравшейся на Пирейском рынке, — я видел, что богиня покрыта целой кучей жуков. Это предвещает мир, сказал я себе, но на следующий день, незадолго до народного собрания, через Пникс перебежала ласка…
— Не предсказывай несчастья, старик, — перебил его голос из толпы.
— Самос станет искать себе других союзников, — возразил старик, — это может вызвать против нас возмущение. Спарта может вмешаться, и возгорится общая эллинская война. Какое нам в сущности дело, самосцы или милезианцы завладеют Приной!
— Мы должны защищать честь Афин, — с жаром вмешался один юноша. Самос и Милет, как принадлежащие к союзу, должны представлять свои споры на решение Афин, как главы союза. Самос отказывается, поэтому Перикл в ярости против самосцев…
— И в своей ярости выпросил у народного собрания себе в помощники мягкого и кроткого Софокла! — смеясь, сказал один голос из толпы.
— Это благодаря «Антигоне»! — снова раздалось несколько голосов.
— Он поступил справедливо — да здравствует Софокл!
— Вы все ничего не знаете, — сказал, подходя, цирюльник Споргилос, которого любопытство привело в гавань, — вы все ровно ничего не знаете в этом деле. Вы не знаете, как устроилась вся эта самосская история, и кто, в сущности, завязал ее…
— Да здравствует Споргилос! — раздались голоса. — Слушайте Споргилоса — он принадлежит к числу тех, которые всегда знают утром, о чем говорили ночью Зевс с Герой.
— Пусть моя ложь обрушится мне на нос! — вскричал Споргилос, — если то, что я теперь скажу, не чистейшая истина. Милезианка Аспазия околдовала Перикла, я отлично это знаю, но, слушайте меня: на следующий день, как сюда прибыло милезианское посольство, я стоял на рынке, глядя, как проходили послы, которые оглядывались вокруг, как люди, желающие нечто спросить. Действительно, один из них подошел ко мне и сказал: «Эй, приятель, не можешь ли ты указать нам жилище молодой милезианки Аспазии?» Эти люди, вероятно, думали, что я не знаю, кто они, но я их узнал бы уже по одним их манерам и дорогим костюмам, если бы не видел их еще раньше. Я отвечал им, как умел, любезно и описал подробно дом милезианки и дорогу к нему, за что они также любезно поблагодарили меня и один за другим двинулись по пути, указанному мною. Начинало уже смеркаться; все они проскользнули в жилище милезианки. Замечайте хорошенько: послы, говорю я вам, втайне вели переговоры с милезианкой, она же сумела возбудить в Перикле негодование против самосцев.
— Вы угадали! — вскричал один из слушателей. — Споргилос действительно знает о чем разговаривает Зевс с Герой. Но смотрите же, вот идет Перикл со своим спутником Софоклом; они без сомнения разговаривают о новых обязанностях последнего.
В самом деле, Перикл и Софокл ходили взад и вперед между колоннами, погруженные в серьезный разговор.
— Ты поразил афинян, — говорил Софокл. В эту минуту Перикла считали способным на все, на что угодно, только не на это. Он казался всем совершенно погруженным в самое мирное занятие: в любовь к прекрасной Аспазии…
— Друг мой, — улыбаясь отвечал Перикл, — можно ли удивляться, что стратегу не дают покоя лавры, приобретенные его друзьями кистью, пером и резцом? Уже давно, признаюсь тебе, чувствовал я себя взволнованным; уже давно испытывал я внутреннее беспокойство, мне казалось, что я один празден среди людей деятельных, и розовые цепи, связывавшие меня, казались мне почти постыдными.
— Как! — возразил Софокл, — разве ты можешь считать себя праздным, когда ты самый деятельный из деятельных, когда все, что делается и созидается, сделалось возможным благодаря тебе!
— Нет, — возразил Перикл, — я не хочу быть только помощником, я хочу действовать сам, и как стратег я могу работать только мечом. Как мог я не увлечься всеобщим стремлением к славе, которым охвачены все меня окружающие?
— И на этот раз ты желаешь разделить свою военную славу со мной? спросил после непродолжительного молчания поэт.
— Да, скорее чем расположение прелестной женщины, — отвечал Перикл, пристально глядя другу в глаза.
Последний молчал несколько мгновений.
— В моей голове, — сказал он наконец, — мелькнул неожиданный свет, и я начинаю понимать истинную причину моего выбора в стратегии.
— Все, что происходит на свете, друг мой, — улыбаясь, отвечал Перикл, — имеет не одну, а сотни причин и кто может сказать — которая главная?
— Не предпочтешь ли ты оставить меня здесь, а взять красавицу с собой в Самос? — спросил поэт.
Перикл снова улыбнулся.
— Успокойся, — сказал он, — мы предпринимаем только маленькое путешествие для нашего развлечения: морскую прогулку на несколько недель, так как нельзя ожидать серьезного сопротивления Самоса могуществу Афин. Самос прекрасный город, который тебе понравится. Мелисс — предводитель самосцев, против которого нам придется бороться, как тебе известно, довольно знаменитый философ, с которым ты, вероятно, с удовольствием познакомишься. Когда мы будем проезжать мимо Хиоса, то посетим твоего собрата, трагического поэта Иона, который живет там.
— Ты хочешь посетить Иона! — вскричал Софокл. — Вспомни, что он не говорил о тебе ничего хорошего — ты был его соперником в расположении прелестной Хризиппы.
— Мои отношения к человеку, — отвечал Перикл, — никогда не определяются тем, как он ко мне относится, а тем, каким я его считаю. Ион прекрасный человек, он примет нас любезно несмотря на то, что ты его соперник в трагедии.
— А ты, повторяю я, его соперник в расположении прекрасной Хризиппы, которая в настоящее время, насколько я знаю, живет вместе с ним в Хиосе.
— Оставь Хризиппу, поговорим о делах, — сказал Перикл.
Он начал объяснять Софоклу многое, касающееся его нового назначения, и если бы в этот день в руках Софокла увидали исписанную табличку, то это был бы не набросок новой трагедии, не гимн в честь Эрота или Диониса, а список подлежащих вступить во флот, а также богатейших граждан, от которых он должен был потребовать постройки отдельных кораблей. Из чудного одиночества, из зеленеющей долины Кефиса, он должен был сразу перейти к бранным крикам, к шуму в Пирее, к присмотру за приготовлениями Афинского флота, к стуку оружия в арсенале.
Странное чувство испытывал вначале поэт, окруженный криками матросов и гребцов. У него звенело в ушах от резких криков лоцманов, от звуков труб и флейт, так как вновь построенные триремы в это время спускались на воду, и каждый день происходили пробы в скорости их движения. Но когда, наконец, флот был готов к отплытию, и ряд красивых трирем выстроился в гавани, тогда поэт Софокл в душе уже превратился в стратега, и бурный Аякс едва ли отправлялся в поход против Трои с большим воодушевлением, чем Софокл отправлялся в Самос.
Через несколько недель к совету и народному собранию в Пирее был прислан корабль с донесением Перикла.
Трирарх этого корабля, личный друг стратега Перикла, имел кроме этого поручение еще другое, неофициальное. Это было письмо от Перикла к Аспазии. В письме было следующее:
«Никогда сердце мое не билось так сильно, как в ту минуту, когда я выходил с флотом из афинской гавани и снова увидел вокруг себя открытое море. Стоя на палубе корабля, чувствуя на себе ветер Эгейского моря, я будто чувствовал на себе дыхание свободы, будто снова владел собою… Владел! Какое глупое слово — разве я не принадлежал себе? Не знаю, может быть да, а может быть, я более принадлежал тебе, Аспазия. Мне казалось, что в эти последние дни я сделался слишком слабым, слишком бесхарактерным, опутанным розовыми цепями. Я почти негодовал на тебя, но, подумав, я убедился, что был к тебе несправедлив, что твоя любовь никогда не может действовать на человека усыпляющим образом, что напротив, она должна возбуждать его к героическим подвигам, что, может быть, она более всего другого заставила меня бросить Афины для войны.
