При наших переговорах о мире присутствовали многие трирархи, слушавшие с большим любопытством и вниманием, но когда они услышали, что самосский полководец и я погрузились в спор о безграничности бесконечного, то они были поражены и сидели, разинув рты. Мы сами должны были рассмеяться, заметив, что мы, люди, еще недавно насмерть боровшиеся друг против друга, могли увлечься подобным разговором. Так как я в Афинах из уст Зенона часто слышал подобные речи и этот вопрос всегда живо занимал меня, то я не остался в долгу у Мелисса в философском споре.
— На сколько лучше было бы, — сказал я Мелиссу, когда мы с ним прощались и я пожимал ему руку, — если бы, все эллины, были так же солидарны в общественной жизни, как в языке и умственных стремлениях.
При этих словах молния сверкнула в темных мрачных глазах самосца.
— Без сомнения, — сказал он мне с горькой, насмешливой улыбкой, — ты надеешься, что Афины соберут под свою власть всех эллинов и принудят их, добровольно или нет, к союзу.
Я понял его и отдал справедливость чувству человека, боровшегося за независимость своего острова. Такова участь великих намерений и мыслей всегда сталкиваться с мелкими интересами. Великие мысли и намерения всегда плохо вознаграждаются: я предлагаю эллинам соединиться в один народ, а они видят в этом только желание Афин возвыситься или, еще хуже, личные, тщеславные планы. Поэтому, при самых лучших намерениях, приходится ограничиться узким кругом деятельности, поэтому часто все окружающее кажется мне недостойным внимания, и я стараюсь забыться в чистой сфере мысли, где ничто не мешает парению моего духа. Когда, в тишине ночи, я выхожу на палубу спокойно спящего корабля и смотрю на расстилающееся надо мной небо, слышу тихий плеск моря и дуновение ночного ветерка, тогда я вспоминаю Мелисса и не только думаю, но и чувствую бесконечность единства всякого существования… Я чаще, чем ты думаешь, вспоминаю о тебе, о моих друзьях в Афинах и о том, что близится к окончанию под их руками. Теперь, когда здесь, как кажется, самое трудное сделано и осада, может быть, очень продолжительная, осуждает меня на спокойствие, близкое к праздности, я могу признаться, не стыдясь, в моем желании видеть Афины. Несчастье, случившееся с рабочим при постройке Парфенона, которое так неблагоприятно толкует Диопит, сильно тронуло меня, и я уже просил Гиппократа употребить все усилия, чтобы вылечить несчастного, если он еще не умер и, если нам удастся спасти его и пристыдить Диопита, то я даю обещание построить алтарь Палладе-Исцелительнице на Акрополе. Что касается Калликратова мула, то я придерживаюсь того мнения, что на него следует смотреть, как на существо, которое своим усердием заслужило расположение афинского правительства, и, чтобы нерасположение Диопита не повредило ему, я даю ему позволение пастись везде, где ему нравится, и за весь вред, который он может нанести чужому имуществу, будет заплачено из государственной казны.»
Еще прежде, чем Аспазия нашла возможность ответить на это письмо Перикла, она вторично получила от него несколько строк, описывавших несчастье, постигшее афинский лагерь при Самосе в то время, как Перикл выступил навстречу шедшему на подкрепление самосцам финикийскому флоту. Об этом последнем обстоятельстве Перикл упоминал в своем письме к Аспазии только несколькими словами, а в этом письме продолжал более подробно:
«Считаешь ли ты возможным, чтобы с эллинами вновь могло случиться то, что увидал я, когда возвратился обратно к сухопутным войскам, осаждавшим город со стороны суши и немало пострадавшим от нападения самосцев. Громкие, жалобные крики неслись мне навстречу, когда я вступил в лагерь: войсковой жрец приносил жертву Зевсу-Спасителю. В кругу, собравшемся около алтаря и жреца, я увидел пятьдесят пленных самосцев со связанными руками. Я спросил, для чего тут эти люди, стоявшие связанные, как жертвенные животные, и в ответ услышал, что прорицатель, данный правительством войску, возвестил, что Зевс требует, чтобы пятьдесят самосцев были торжественно принесены ему в жертву, и войска собрались исполнить это. Я подошел к жрецу-прорицателю и громко заявил, что это ложь, чтобы боги эллинов могли требовать человеческих жертв и ограничился тем, что приказал заклеймить лбы самосцев изображением свиной морды в отмщение за позор, которому они подвергли, незадолго до этого, наших пленных. Теперь мы снова осаждаем город и стараемся разрушить его стены осадными орудиями.
Письмо, полученное мной от Телезиппы, полно жалобами на Алкивиада.»
Аспазия отвечала Периклу следующее:
«Много важного, дорогой Перикл, узнала я из двух твоих последних писем. Многое такое, что заставляет меня радоваться, но также многое, что возбуждает во мне огорчение, хотя, может быть, и скоро проходящее. Но зачем слишком оплакивать перемену обстоятельств, когда эта самая перемена доказывает мне всю неизменность твоего образа, который выступает из них только еще прекраснее. Ты, как я этого желала, сам того не замечая, описал себя. Как бедны слова, и насколько красноречивее мог бы поцелуй выразить тебе мое чувство! Я не замечаю времени, думая о тебе.
Фидий и его помощники неутомимо погружены в свою задачу, и, как бы охваченные динамической силой, они только наполовину прислушиваются к тому, что происходит в окружающем их мире. Прости им, так как они трудятся также и для тебя, и для славы твоего имени на вечные времена.
Об Алкивиаде также и я слышала многое, так как он начинает обращать на себя внимание афинян: многие стараются увидеть его в лицее или где бы то ни было, но он привязан только к Сократу, может быть, потому, что последний не льстит ему. Недавно он шел в сопровождении педагога по улице, неся за пазухой своего любимого перепела, в это время к нему подошло довольно много народу, и, когда он занялся с этими людьми, перепел у него улетел. Мальчик пришел от этого в такое сильное огорчение, что половина находившихся тут афинян, бросилась разыскивать перепела Алкивиада. Таковы афиняне. Они ухаживают за Алкивиадом отчасти потому, что он воспитанник Перикла — великого Перикла, который после победы при Тагрии сделался более, чем когда-либо, героем дня. Только Диопит тайно враждует против тебя, да сестра Кимона и твоя жена Телезиппа; на их стороне стоит партия старых спартанцев, которые носят длинные волосы, голодают, никогда не молятся, ходят по улицам с палками, а также и много философов-циников, которые ходят босиком и в разорванных плащах, — все эти люди думают воспользоваться твоим отсутствием и половить рыбу в мутной воде.
Теодота, как я слышала, продолжает клясться, что Перикл еще попадется в ее сети, тайные нити еще продолжают соединять эту женщину с нашими врагами. Эльпиника употребляет все усилия, чтобы восстановить против меня своих друзей и подруг. Они и друзья твоей жены открыто преследуют меня, они видят, что я беззащитна и считают меня легкой и верной добычей.
Эврипид, как мне кажется, хочет выставить ложью то, что сказал о нем твой товарищ Софокл. Я вижу его постоянно серьезным, мрачным и задумчивым, однако он доверил мне, в присутствии Сократа, несчастья своей семейной жизни. Он нарисовал мне портрет своей жены, который я не стану тебе повторять, так как его супруга верный снимок с твоей Телезиппы. Теперь выслушай, к какому решению пришел поэт, чтобы освободиться от ее невыносимого общества: он предполагает отослать эту женщину и заключить другой, более соответствующий потребности его сердца, союз. Дорогой мой Перикл, что скажешь ты о таком решении поэта?»
Через некоторое время Перикл написал Аспазии:
«Не знаю, заслуживаю ли я те похвалы, которые ты посылаешь мне. Я в сильном раздражении против крепколобых самосцев и, когда придет время, заставлю их дорого заплатить за упрямство. В дни затишья и нетерпения благородный и спокойный Софокл для меня вдвойне желанный товарищ. Свои обязанности стратега он также выполняет прекрасно, в особенности, когда я даю ему мирные поручения. Как посредник, он незаменим; он обладает каким-то особым очарованием, он заставляет всех любить себя. Он мне верный помощник и незаменимый товарищ, где нужно поддержать законы человечества или рассеять какой-нибудь глупый предрассудок, так как, насколько тебе известно, у нас, афинян, их немало. Когда начитается гроза, и молния падает в середину лагеря, или рулевой моего корабля при виде солнечного затмения теряет голову, я должен припоминать все, что слышал о естественном происхождении подобных явлений от Анаксагора, чтобы успокоить испуганных. Но, рассказывая тебе, как я рассеиваю чужие предрассудки, я забываю, что ты часто сама винишь меня в них. Ты спрашиваешь супруга Телезиппы, что он скажет о мужественном решении Эврипида — я отвечу тебе на это тогда, когда возвращусь в Афины.»
Так писал Перикл. В течение девяти месяцев сопротивлялся Самос афинянам, и Перикл с Аспазией обменялись еще многими письмами. Наконец афинский полководец написал своей милезианской подруге:
