Осингкритий. Он отличался неуемной работоспособностью. Его звали для краткости Ося. Он не любил вступать в спор с кем бы то ни было, обычно молчал, лишь произнося в разговоре слово «пустяки». Это слово он произносил, когда ему приказывали включить радиостанцию, и оно означало «Для меня это как два пальца обмочить». Когда окликали, называя по имени Ося, тогда он выражал словом «пустяки» свое: «Вы для меня ноль без палочки, не мешайте работать». Во всем полку не было радиста лучше его. Он умел быстро настроить рацию на нужную волну, надежно войти в связь. Молниеносно выстукивал на ключе, когда работал на стационарной радиостанции.
— Что это значит, Ося? — спросил я, кивая на стол.
Перепадя постоял у стола, подумал, закидывая голову назад.
— Ну и спали вы, товарищ младший лейтенант!.. Оно так, поспать вдоволь — этого из жизни не выкинешь, как жарки из моих Саян.
— Зачем это? — Протерев глаза, я показал на стол, расставленные вокруг него венские стулья, прочие атрибуты внезапно возникшего за ночь домашнего уюта.
Маленькие зоркие глаза Перапади вопросительно уставились на меня.
— Это?
— Именно, не пушки же…
Я еще не совсем проснулся, и Перепадя постарался растолковать мне:
— Это… Товарищ комбат приказал, чтоб я, значит, тут такой порядок навел. Сегодня ж Первое мая. Кое что я из деревеньки прихватил. Сейчас и комбат сам придет. На НП полный порядок.
— Спасибо, Ося!
— Не за что, товарищ младший лейтенант. Разрешите идти?
Я хотел душевно поговорить с ним, как бы вознаградить за проявленную заботу.
— Постой, Ося! Присядь вон на тот красивый стульчик… Ты что-то сказал про жарки только что. Где же они, с чем едят эти самые твои жарки?
— А их… Ни с чем не едят.
Взметнулись его брови — щетинистые, рыжеватые, как и волосы на голове.
— Жарки, товарищ младший лейтенант, это у нас на Саянах такие цветочки, — охотно пояснил он. — В июне жарки расцветают. Да еще как полыхают!.. В прошлом году сильно заполыхали, будто кровью облились Саяны наши. Старые люди и сказали — к беде. И точно, вскорости и война…
Он шмыгнул носом, сморщился, как от зубной боли.
— Ну-ну, Ося! — сказал я, будто обидел его. — Теперь буду разуметь.
— Вы ни при чем, — протянул Перепадя. — Тут ведь что произошло!.. Понимаете, нынче ночь была тихая. Я и вздремнул, пригрелся в окопчике. Комбат на то разрешение дал, чтобы по очереди всем передохнуть. И надо ж! Приснились мои Саяны. Сплошь усеяны жарками да цветом черемухи… Хм… Будто птицей лечу я, значит, над горами и распадками. Откуда ни возьмись, снег повалил. Такого не бывало, чтоб, когда жарки цветут, снег сыпал, да еще метельный страшно… Проснулся от холода. Гляжу, и Василек Клубничный зубами клацает. Замерз и наш Ягодка. Я ему, стало быть, про свой сон и скажи. А он и брякни: «На тот свет улетишь скоро, Ося!»
— И только-то?
— Да поддел вроде бы.
— А ты б ему про девку Граню.
— Куда там! Того и гляди, по скуле даст, — махнул рукой Перепадя. — Не пустяки с ним в спор вступать. Как не стало Ванюшки Хрунова, не в себе стал Вася Ягодка — злющий, во сне аж зубами скрежещет.
Напоминание о смерти Хрунова, одного из лучших на батарее разведчиков, болью отозвалось в сердце. Настоящий был герой. Мы со Степаном писали о нем в боевом донесении:
«27 апреля 1942 года гитлеровцы предприняли танковую атаку на высоту с отметкой 197,4, на которой находился передовой наблюдательный пункт батареи с разведчиком И. П. Хруновым и где заняло скрытую оборону орудие сержанта Ключевого А. И. В ожесточенном поединке расчет орудия сумел подбить семь танков, но полностью вышел из строя. А. И. Ключевой был убит, остальные тяжело ранены и контужены, так что не могли вести огонь. Невредимым остался лишь разведчик И. П. Хрунов. Он бросился к орудию и в упор расстрелял восьмой танк. Но с фланга подоспел девятый танк, который раздавил орудие. Однако И. П. Хрунов не растерялся: двумя противотанковыми гранатами он вывел из строя и эту машину. К тому времени подоспело и подкрепление наших бойцов, которые добили остатки вражеской пехоты, не сдав противнику высоты. И. П. Хрунов был тяжело ранен в последние минуты отражения вражеской атаки осколком фашистской мины. Отважный воин скончался при эвакуации в санроту».
Наше командование представило Хрунова посмертно к высокой правительственной награде. Что ж, узнают о том родные и близкие героя и его девушка Стеша. Уймет ли это известие их боль? И мне стало невыносимо тяжко на душе.
— Уф, Ося, душно тут… И мухи, погляди, по стенам расселись.
— В народе говорят: мухи по стенам — к грозе, — сказал Перепадя.
О какой грозе он сказал, я не понял. И причину своей душевной тяжести тогда не распознал. Потом осознал: душа человека способна вынести многое, однако возможности ее не лишены границ, она может устать. Даже металл и тот устает, и он подвержен разрушению. И хотя я проспал всю ночь напролет, сон все же не снял душевной усталости, потому что никаким сном нельзя унять боль и тоску по убитым на войне. Потому об этом не хотелось ни говорить, ни думать. К тому ж, я был командир. А командир не имеет права показывать перед подчиненным свою душевную смуту. И наверное, только поэтому я и подначил Перепадю насчет цветочков жарков:
— Телепень ты, Ося!.. У каждого свое в памяти. У нас, к слову сказать, есть цветы купава. Она что девичья свежесть. В ней все доброе, прекрасное. И мне приснилась такая красивая девушка. Думаю, и ваши девчата, как жарки, красивые.
— Гм… Светлость… Красота… Оно, конечно. Да только подчас черт в ней, в этой красоте, гнездо вьет!.. И про телепеня вы не в бровь, а в самый глаз влепили. Было со мной такое. Откровенно говоря, повстречалась мне перед армией одна особа: с лица — жарки или там ваша купава, а в сердце — чертенок. Чуть не женился… на ней…
Он вдруг нахмурился,
