прибежать. Злой ты! Сверхжитель!
Вера Павловна, прижимая к себе Маричку, прикрикнула на сына:
— Павлик, это что еще такое?! — И обратилась к Охрыму: — Дедусь, сколько раз просила — не называй себя так. Кличка какая-то! Хоть бы гостя постеснялся.
Охрым поманил малыша, и тот сразу же припал к нему.
— Гляди, и лад у нас наступил, — сказал он Вере Павловне и обратился ко мне: — А кто ж я? И есть сверхжитель! Умер человек до шестидесяти лет — преждевременно ушел из жизни. После шестидесяти — своевременно. А я сверхжитель. Помирать пора…
— Не обращайте внимания, — сказала Вера Павловна. — Это он так, для потехи. Спросите, хочет ли помирать?
— Ну, дедуська! — кинулась от матери к Охрыму Маричка, захныкала: — Милый, хороший мой дедуська!
— Ишь, напугала ребятенка! — строго глянул на Веру Павловну Охрым и приосанился. — Ну-ка, инструмент мой! Живьйо-о!
Павлик убежал в другую комнату, тут же вернулся и подал в протянутые руки Охрыма балалайку.
— Гайда, постреленки! — лихо крикнул дед.
Все последовали за ним на веранду.
Охрым сперва играл не то грустно, не то весело, склоняясь то одним, то другим ухом к балалайке, будто еще не доверял ей.
Я невольно засмотрелся на Веру Павловну. В цветастом передничке она выглядела очень миловидной. В меру полногрудая, со вспыхнувшим румянцем на щеках, ясноглазая и с особо заметными ямочками на длинных пальцах, она медленно пошла по кругу, шевеля ими в воздухе, подняв руки, увлекая за собой ребятишек.
Маричка и Павлик сперва затопали на одном месте каблучками сандалеток, затем, хлопая в ладошки, под взвизгивания Охрыма пошли вокруг матери вприсядку.
И тогда Вера Павловна отошла в сторонку. Ребятишки словно забыли про нее. Павлик дробно стучал каблучками. Маричка кружилась вокруг него, приседая, и ситцевое платьице ее с красными и голубыми глазками раздувалось колокольчиком.
Не выдержал и Свирид Карпович: ухнул об пол ногой, запрокинул голову и, прихлопывая руками, завертелся волчком вокруг детей.
— И-и-эх-хо-ха! Ий-е-хви-ах! — повизгивал Охрым, перекидывая балалайку из одной руки в другую.
Наконец Свирид Карпович сдал:
— Ото ж справди натомылысь!
Маричка подбежала к нему:
— Еще, папочка! Еще… моя мушечка!
— Хорошего понемножечку, донечка, — остановила ее Вера Павловна. — Пусть твоя мушечка отдохнет до следующего раза.
— Ну, мамочка!
Вера Павловна молитвенно поднесла руки к груди.
— У папочки сердечко зайдется…
И в жесте ее, и в голосе проявилось столько певучей нежности и мольбы, что она вдруг стала похожей на молодую монашенку, вот сейчас опять перекрестится! Ведь только что была вся огонь, а теперь — воплощение кротости и смирения.
— Хорошо, мамочка, — согласилась девочка. — Пусть до следующего раза.
И Вера Павловна опять ожила:
— Как хотите, а я все же намерена покормить вас, товарищи мужчины.
— Это значит до пояса облиться холодной водой, — поспешил объяснить мне Свирид Карпович.
— Но прежде, — кинула она лукавый взгляд на него. — Одна минуточка!
Вера Павловна быстро открыла люк в подполье веранды. Тут же в ее руках появилась бутыль. С прытью, которой позавидовал бы молодой, дед Охрым выбежал, вернулся с искрящимися на солнце бокалами. Свирид Карпович, приняв от жены бутыль, одним движением открыл ее. Словно истосковавшийся по воле джин, напиток бурно вырвался из горлышка, шипя и пенясь, потек в бокалы. Тонкий запах ковыля, неповторимый аромат степного разнотравья вскружили мне голову.
— А теперь — гайда! — позвала Вера Павловна, когда мы выпили.
В саду, куда мы вышли, хозяйка поливала нам на руки из садовой лейки. А Цырулик снял рубашку, подставил под струю загорелую спину, на которой, к моему удивлению, заиграли крутые бугры мышц, и бухнул колоколом:
— Давай, родная!
Скоро он скрылся в доме, чтобы к столу появиться в другой, праздничной сорочке. Ушла и Вера Павловна.
За калиткой послышался голос Градова:
— А хозяева дома?
На крыльцо высыпали все разом. Детишки подняли визг. Курганный капитан и для них был самым желанным гостем.
Угощались на открытой веранде.
Градов, окидывая всех задумчивым взглядом, сказал:
— Остапа Оверченко поддержать бы надо… всем миром.
— Ждем, что скажете? — ответил Цырулик.
— Ему же, сказал дедка, лучше, — добавила Вера Павловна. — Или не так?
Дружба нахмурился.
— Как сказать. Меня-то, по крайней мере, узнал.
Все замолчали в ожидании.
— Да не тяните же, Николай Васильевич! — попросила Вера Павловна.
— А и тянуть нечего. Уверен, пойдет он теперь на поправку.
Николай Васильевич стал рассказывать о том, что произошло в доме Оверченко:
— Уложили мы с Мариночкой Остапа в постель. Сами поодаль сели, пригорюнились. Не до разговору нам… Ну я возьми да и включи радио. И вдруг — песня: «В степи под Херсоном высокие травы…» Та самая песня про Железняка, которую каждый школьник в наше время пел. Остап, как услышал такое, привстал с кровати и все глядит и глядит на меня. Я к нему: «Чуешь, Остап?!» Глаза у него все осмысленней и осмысленней. А потом как закричит: «Микола, ты?!» Что тут стало!.. Обнимает меня до удушья, продохнуть не могу… Удивительно!..
Я не совсем к месту заметил:
— Закономерно! Я слышал, такое явление медики называют деменция, то есть результат сильного стресса.
Очевидно, это прозвучало слишком обыденно, вопреки всеобщему торжеству, Градов что-то недовольно пробормотал себе под нос, и все остальные, даже Маричка с Павликом, поглядели на меня осуждающе: этакая невыдержанность, суется с какими-то непонятными словами, когда речь идет о более существенном и важном! И даже в прищуре глаз Веры Павловны, обращенных ко мне, мелькнула ироническая искорка.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Из
