доброй славе, и пращур наш, Жукота, в Честове на Упе сел с родом своим среди первых. Мать моя всякие хвори лечит и прочь отсылает от людей, а чтобы вредить – никогда за нами не было, хоть кого спроси!
Ярдар запустил пальцы в волосы на затылке и пошевелил пряди, будто так надеялся оживить мысли.
– Ярдар! – Мирава положила ладонь ему на локоть. – Я знаю, зачем она в лес пошла…
Он обернулся к ней.
– Она сюда шла, к тебе! Она сделала то, что обещала… о чем сговорились вы. Я знаю…
– Что знаешь? – угрюмо ответил Ярдар, отводя глаза.
– О чем ты просил, что она обещала, чего взамен хотела. Раз она пришла – значит, свое дело сделала. Ты ее в беде не покинь! – Мирава сжала его локоть. – Отца у нас нет, братьев нет, Ольрада ты прочь услал. Только ей и забороны[32], что я да мать-старуха. Ты уж о нас порадей, тебе от богов и от добрых людей воздастся. Ты у нее удачи просил – если покинешь ее в несчастии… – Мирава избегала угроз, зная могучую силу произнесенного слова, но требовалось говорить прямо. – Кто уговор нарушит, тому боги удачи не дадут.
«Я ей ничего не обещал», – хотел сказать Ярдар, однако постыдился. Хоть он и не собирался прямо так брать Заранку в жены, он уже смотрел на нее как на деву, которую мог бы взять в жены, если от нее будет толк, и бросить ее в беде, зная, что ни отца, ни брата, ни даже зятя у нее нет, он счел бы низостью.
– Ладно, поглядим, – он сделал шаг к двери, сбрасывая руку Миравы. – Ступай к ней, отнеси там чего надо… Может, избудем беду.
Глава 11
Вечером в хазарском стане на лугу шло бурное веселье. На лову настреляли дичи, и теперь, когда мясо уток, зайцев и вепря было готово, начался настоящий пир. Ясы предпочитали варить мясо в котлах, целыми тушами или очень большими кусками; огромные котлы для этого они возили с собой на заводных конях. Голова вепря предназначалась в жертву Авсати, богу диких зверей и покровителю охоты; ее варили, чтобы потом подать, вместе с шеей и лопаткой, самому старшему, то есть Азар-тархану. Легкое, печень и почки заворачивали в сальник и обжаривали на грядах[33]. Держа в левой руке это мясо, а в правой чашу медовухи, Азар-тархан поблагодарил Авсати за удачу на охоте, съел немного и передал мясо и чашу далее, сидевшему рядом с ним Ярдару.
Азар позвал всех оружников из Тархан-городца, и теперь они сидели на кошмах у высоких костров, вперемежку с хазарами. На кострах висели котлы, источающие запах жирного мясного варева. Из Тархан-городца принесли пива и вареного меда, женщины напекли лепешек и блинов, все ели, как редко удается поесть в полуголодное время перед новым урожаем, и веселье все разгоралось.
На краю стана послышались крики, заиграли рожки.
– Вон она! – заговорили у костров, многие встали на ноги, чтобы лучше видеть.
– Ведут, ведут!
– Вот и славно! – Азар-тархан поставил серебряную чашу на землю. – Я уж стал было думать, что она опять обернулась… сорокой и улетела из бани через оконце.
– Ничем она не обернулась, – буркнул Ярдар, которого даже пиво не могло развеселить. Он знал, что обязан как-то выручить Заранку, и изыскивал к тому способы. – Она обычная девка, а не колдунья.
Но Азар едва ли его слышал: ему неприлично было скакать от нетерпения, но он выпрямился сидя, вглядываясь в близящееся шествие. Опасаясь, как бы добыча не сбежала, он велел своим людям дожидаться возле бани, следить, чтобы дочь ведуницы не ускользнула через какую-нибудь щель, и привести ее обратно к нему.
По мере приближения шествия по всему стану нарастал шум. Гудели рожки, кто-то из хазар подыгрывал им на бубне. Впереди важно выступал старик Карабай, ухмыляясь под тонкими полуседыми усами, за ним, в окружении нескольких хазарских отроков, шла девушка, с головой укрытая белым тонким плотном. Зрелище было настолько торжественное и значительное, что все, славяне и хазары, забыли о еде и собрались к главному костру.
Вот шествие остановилось перед Азаровым шатром.
– Что такое, Карабай? – с преувеличенным удивлением воскликнул тархан. – Неужели она так страшна собою, что ее лицо нельзя показывать людям? Или, может, у нее коровья голова? Или черное рыло, как у лесной свиньи? Неужели даже в бане не удалось смыть с ее лица кору и мох?
– Не тревожься, господин! – Карабай поклонился, ухмыляясь. – Ничего столь ужасного ты не увидишь. Напротив. Я велел прикрыть ее полотном, чтобы красота этой девы не ослепила взоры. Ну-ка, – он строго огляделся, – живо все прикрыли глаза. Прикройте глаза, как будто вздумали сдуру потаращиться на солнце. Да, и ты, Мучча, а не то ослепнешь, дуралей, и какой будет прок господину от слепого лучника?
Охотно вовлекаясь в игру, все поднесли ладони к глазам, однако жадно наблюдали сквозь растопыренные пальцы. Рожки смолкли, только бубен с позолоченными бронзовыми бубенчиками еще постукивал и позвякивал задорно.
Хлопнув в ладоши, Карабай медленно потянул покрывало в головы девушки. Белая ткань соскользнула и упала на траву. Заранка стояла столбом, свесив руки и опустив голову. Ее вымыли, расчесали и заплели волосы, надели новое очелье с двумя серебряными «лучистыми» кольцами из запасов Миравы; сестра дала ей свою сорочку, раздобыла у Вербины пояс и взвевалку ее дочери, из беленого свежего льна, обшитую полосами красного и желтого шелка. По сравнению с тем, что было, преображение казалось волшебным, не менее значительным, как если бы и правда зверь превратился в человека. Сейчас, глядя на белое лицо, горящее румянцем, на гладко заплетенные, еще немного влажные волосы – а коса у Заранки была гораздо ниже пояса, – хазары и впрямь верили, что до бани она была покрыта мхом и дубовой корой.
Раздались изумленные и восхищенные крики, многие от радости захлопали в ладоши. Азар-тархан осматривал свою добычу, и на лице его расползалась довольная улыбка.
– С десяти лет я ездил на лов, – начал он, и крики примолкли, – охотился и с соколами, и с собаками, и в степях, и в лесах, и с луком, и с копьем, случалось мне брать даже степного парда, но никогда еще я не видел… такой удивительной добычи! Зэды и дауаги! Обидно будет, если такая девушка, красивая, словно дочь самого Солнца Золотого, опять обернется туром или еще каким диким зверем.
– Она не обернется! – поспешил вставить слово Ярдар. – Я же говорил тебе, а теперь
