тем докажешь мне дружбу, что будешь пить и веселиться на моей свадьбе с этой вашей девой. Я возьму ее как выкуп вашей измены, и заклинаю вас вашими зэдами, что не позднее зимы вы все, – он бешеным взором окинул тархановцев, замерших у костра, и каждый ощутил себя мышью под взглядом ястреба, – докажете мне вашу верность получше, чем питьем, – с оружие в руках, когда мы пойдем громить наших врагов и мстить за кровь моего брата! Да услышит меня Уастырджин и все семь богов!
Ответом было молчание. Тархановцы, изумленные чудными открытиями и придавленные угрозой, не смели подать голоса. Ярдар почувствовал, что дух его сломлен. В нем осталась яростная злость на Хастена – вот кто истовый переветчик! – но перед Азаром он был безоружен.
– Отведите красотку в шатер, – Азар кивнул своим людям, – а мы будем пить и веселиться, пока в последнем бочонке не высохнет дно.
За спинами толпы снова заиграл бубен: сперва робко и тихо, потом все более смело и зажигательно. Два отрока подтолкнули Заранку к Азарову шатру; она прошла и скрылась за пологом, больше не подняв глаз и не одарив взглядом никого.
Только старый Хельв отметил: и после бани она не вымолвила ни единого слова, а значит, пока не скажешь, чтоб ожила по-настоящему.
* * *
Темнело, но веселье на лугу делалось все более буйным. Из города было хорошо видно, как пылают внизу высокие костры, бросая отблески на белые пологи шатров, как устремляются в небо целые облака искр, как бьется пламя на ветру, будто плененная огненная птица норовит вырваться и улететь. Долетала гудьба рожков, стук и звон бубна, пение, топот; у костров под хлопанье в ладоши плясали то тархановцы, то хазары; черные на фоне огня фигуры казались ночными бешеными кудами. Ни в каком страшном сне Мирава увидеть не могла, что такое беснование будет называться «свадьбой» ее сестры!
Тархан-городец тоже не спал. Все мужчины были на лугу: старшие веселились вместе с хазарами, отроки сидели и стояли поодаль, наблюдая за ними не без надежды, что их тоже пригласят к котлам, когда старшие уже не смогут больше есть и пить; белея в полутьме лицами и сорочками, они напоминали рать мертвых, что наблюдают за трапезой живых, но не смеют приблизиться. Девушка из леса давно скрылась в Азаровом шатре, но сам тархан еще пировал с соратниками, запевал песни, принимался рассказывать Ярдару, как похитил свою невесту его дед, но сбивался на язык ясов.
Женщин на луг не пускали – чтоб не вышло лишних раздоров, – но в городце им хватало работы. Ярдар велел постараться и угостить хазар получше, пустить в ход запасы жита, на которых предполагалось дожить до новой жатвы, и хозяйки, стеная, подчинились. Дымили все летние и хлебные печи под навесами, везде пекли лепешки и блины – из пшеничной, ячменной, овсяной, ржаной муки. Вынесли из погребов сметану, молоко, сливки, масло, мед, соленую рыбу. Испеченные блины и лепешки сносили к корытам у ворот, где их принимали Дивея и Озора, а оттуда отроки несли на луг.
Рдянка и Елина трудились у своей печи и наряду с другими приносили большухам готовое угощение; Миравы те не видели, но думали, что она хлопочет в избе. Однако там Миравы не было. Она приказала Елине и Рдянке делать что велено, припасов не жалеть, но сама повозилась с чем-то у большой укладки и пропала с глаз. Хорошо, что Ярдар всех занял работой – ни Риманте, ни Вербине некогда сидеть возле нее.
С тех пор как она услышала, что Азар-тархан решил участь Заранки, душа в ней будто окостенела. Никто не может взять водимую жену без уговора с ее родом, а Азар даже не спросил, кто над Заранкой старший, кто есть из родни, не велел никого из них к нему доставить. Потешится, пока стоит у Тархан-городца, да и покинет ее на позор всему роду. Если и увезет с собой, тоже радоваться нечему: безродная и бесприданная, такая жена окажется в доме на положении рабыни, участь ее ждет самая низкая и горькая.
Смириться с такой долей Мирава не могла, как не может здоровый человек покорно идти ко дну, пока есть силы держаться на воде. У Заранки нет другой забороны, кроме нее, но она-то есть!
Вечерний ветер дул в сторону хазарского стана. Мирава укрылась за дубом на валу и, сняв повой – вот уж не думала, что когда-нибудь сделает это под открытым небом! – расплела длинные косы. Распущенные волосы упали ниже пояса, волнистые, будто густые водяные струи, но не золотисто-рыжие, как у Заранки, а русые. Потом Мирава сняла пояс, открывая себя тем силам, в которых нуждалась. На плечи она набросила темно-серый кожух, чтобы белая рубаха издали не бросалась в глаза среди сумерек, и теперь почти сливалась со стволом дуба.
В руках у Миравы был небольшой берестень. Зачерпывая из него мелко растертую сон-траву, она бросала ее по ветру в сторону луга и шептала:
Пойду я из дверей в двери, из ворот в ворота,
В сторону подвосточную,
Покроюсь белым облаком, обтычусь звездами частыми.
Взойду на гору высокую-далекую,
По седым облакам, по небесным водам.
На той горе великой растет сыр-матёр-дуб Держимир,
Под тем дубом лежит бел-горюч-камень,
На том камне сидит красная девица, Перуница-Громовица.
Говорю я ей: ты, красная девица, Перуница-Громовица,
Отопри ты отеческий меч-кладенец,
Достань дедов панцирь, отомкни ты, девица, шелом железный,
Выведи ты, девица, ворона коня,
Ворона коня, тучу грозную…
Мирава смотрела в закатное небо, где длинные серовато-синие облака лежали, будто каменные ступени, по которым усталое солнце сходит на отдых в черноту леса, и дух ее поднимался навстречу солнцу, туда, где воцарялась над миром ночная госпожа-тьма. Она видела ту девицу – огромного роста, плечистую, как мужчина, в черной кольчуге, черном шлеме, с огромным копьем в руке, возле черного коня ростом с гору. Румяное лицо девицы Перуницы было нахмурено, могучая рука уже готовилась разить врагов – тех черных игрецов, что скакали у костров на лугу, звенели в бубен, дудели в рожки, пели и плясали.
Наведи ты долгий сон-угомон
На их ясны очи, на белое тело,
На ретивое сердце, на красную кровь, на черную печень,
На жилы и поджилы, на суставы и подсуставы…
Гром возгрянет, молонья сверкнет, вихрь взыграет,
А вороги мои все
