— А что, вам уже надоело с нами, в вагоне?
— Надоело.
— Потерпите, больной. Завтра приедем, — сказала пожилая, выступив вперед.
— Слава богу, — жестко сказал Миша, глядя на другую.
Аня стояла, глядя на Мишу с изумлением, и улыбка угасала на ее лице.
Вечером все заснули, и сонный гомон стоял в вагоне. Миша увидел в полумраке белый халат.
— Сестра, — сказал он тихо, словно готовился отойти ко сну. — Дайте морфия.
Белый халат исчез. Вскоре Аня села около Миши, но не так близко, как позавчера. Все она делала робко, даже иголка не шла под кожу. Сверху с тайной улыбкой глядел на них небритый солдат.
— Может, и тебе? — спросила Аня.
— Как-нибудь заснем и без твоего морфия.
— Может, вам что-нибудь надо? — спросила она.
Миша молча закрыл глаза. Когда открыл, Аня сидела все так же, около его ног.
— Вот что, сестра, влейте мне настоящего морфия. От этой водички я не засну сегодня.
Аня оглянулась нечаянно на верхнюю полку. Солдат затряс головой. Нет, он ничего не говорил Мише. Тогда Аня положила руку с перстнем Мише на лоб.
— Я же вам сделала укол. Настоящий. А вы сердитесь на меня, — знаю, за что. Надо же мне спать! Я почти не отдыхала — как вас принесли, с тех пор.
— Куда мы едем? — спросил Миша.
— В Сибирь. Вот теперь я выспалась. Можно будет всю ночь прощаться. Значит, слава богу, завтра приедем. Да?
— Да, — сказал Миша.
— И вы очень довольны?
— Всех лошадей в лес на коновязь, — сказал Миша скороговоркой, глядя на нее тусклыми глазами. Он опять начал бредить. Аня покачала головой.
— Эх ты, конник, — сказала она вполголоса. — Как же ты похудел! Вот ведь пальцы какие худые, тоньше, чем у меня. И кольцо мое, наверно, не будет держаться. А?
Она надела свой перстень Мише поочереди на все четыре пальца и опять покачала головой.
— Это вы мне даете? — вдруг спросил Миша.
— Если нравится, не возвращайте. С условием — вы поправитесь так, чтобы оно крепко вросло вам в палец. А если вам надо будет меня, поверните его. — Она коротко засмеялась.
Миша посмотрел на кольцо. Потом вдруг глаза его стали пустыми. Он чмокнул и застонал и начал лепетать грустные и уродливые ночные слова.
Когда утром он открыл глаза, Ани в купе не было. Колеса вагона с громом пролетали по стрелкам, выбирая путь. Поезд шел к большой станции. Вагон сильно толкнуло назад, потом он покатился вперед, и поезд стал. Аня принесла измятое обмундирование Миши и стала надевать на него заштопанную ею простреленную гимнастерку.
— Правую руку давайте, левую руку. Одеваю вас, как ма-а-ленького!
Настала тихая минута — все были одеты. Солдат слез с верхней полки и курил в проходе, сплевывая и подмигивая Мише и Ане. Другая рука его висела на перевязи.
В конце вагона затопали, повеяло морозом, и в купе ввалились, громко дыша, санитары в серых халатах поверх шинелей. Они оттеснили Аню, и она, прижав руки к груди, прислонилась к полке и смотрела только на Мишу через широкие их спины.
— Этого клади, — сказал санитар, и они, поставив носилки в проходе, подняли Мишу под мышки и за ноги.
— Заходи, — сказал другой. — Головой вперед заноси.
Миша только повел строгим глазом из глубокой меховой шапки — туда, где стояла Аня. Тут же его накрыли с головой одеялом.
— Адрес, адрес, — крикнул Миша. Он хотел откинуть тяжелое одеяло. Но вот уже слышен скрип снега — и он в автобусе, и поехал неизвестно куда — вперед или назад.
Миша повернул перстень на пальце. В седьмую палату вошла Зина, невысокая девушка, по горло обтянутая халатом, завязанным на спине. Как птица-подорожник, мелкими шажками она добежала до стола, потом к Мише, дала ему выпить стопку горького раствора и тут же поставила в тетрадке крестик.
— Ничего, Ноготов, полежи недельку, — сказала она, отбегая к другому раненому, — а потом я принесу тебе какую-нибудь книжку. Есть книжки, где хорошо описывается, как дружат парень с девушкой. — Она уже несла лекарство третьему больному.
— Какая там дружба! Мне бы пройтись хоть на костылях.
— Не притворяйся, кольцо чье носишь?
— Это дело личное.
— Ты с нею дружил! Да? Что ж ты ей письма не пишешь?
— Адреса нет. — Миша повернул кольцо несколько раз.
Дверь запела, и, щелкая туфлями, в палату вошел солдат в одном белье, тот самый, что ехал с Мишей в вагоне.
Он теперь побрился, и стало видно, что это молодой парень с веселым и грозным взглядом. Он словно держал под мышкой большую подушку, прибинтованную к нему вместе с рукой.
— Наконец-то я тебя нашел, младший лейтенант! — солдат подошел к нему. — Меня в палате почтальоном прозвали — видишь, какую почту таскаю, — солдат левой рукой хлопнул по своей подушке и сел на кровать. — Я вроде как почтальон к тебе и пришел — вот бумажка от Ани.
— Это от той? — спросила Зина из дальнего конца палаты.
Миша не ответил.
— Только две строчки! — Зина была уже рядом.
— А ему — полевая почта, ничего больше и не нужно.
Миша долго читал эти две строчки.
— Спасибо, — сказал он, наконец, задумчиво. — Как тебя звать?
— Почтальонов не спрашивают, как звать. Зови Гришкой.
— Надо выздоравливать, — перебил его Миша.
— Надо, надо, — подтвердила Зина, сочувствуя.
— Дайте, Зиночка, бумаги мне и карандаш.
Миша писал лежа, опираясь на локоть, громко дыша открытым ртом, и голова его все время опускалась на грудь.
«Здравствуйте, Аня, — написал он, опустился на подушку и долго отдыхал, глядя под кровать соседу. — Вот я лежу в палате, — написал он через полчаса, — везде стоят цветы — фикусы и много других. Но мне больше всего нравятся анютины глазки. — Он опять прилег отдохнуть, потом поднялся и зачеркнул „анютины глазки“ — слишком похоже на признание. — Ребята у меня хорошие в палате, — написал он. — Придется с ними пять месяцев жить, доктор говорит. — Затем, отдохнув, добавил: — Я часто вспоминаю вас. Кольцо все еще вертится у меня на пальце. Верчу его, но вы не появляетесь».
Зажгли электричество. Перед ужином палату быстро пересекла Зина и подала Мише стопку горького раствора.
— Все еще пишешь? — сказала она. — Пей быстрее.
Миша закончил письмо. «Я решил выздороветь не в пять, а в три месяца, — написал он в конце. — Я вас найду и хочу с вами закончить разговор, начатый в вагоне». И еще он попросил написать ответ.
Уже пошел месяц март. Миша ждал ответа и вместе с ним ожидали письма Гриша и Зина.
— Прямо жаль Ноготова, — говорила Зина, — я так написала бы ему немедленно три письма!
А Миша все торопился выздороветь. Он даже взял один раз на спор у соседа костыли, прошел по ковру до стола, а обратно не смог — так и сел, весь белый, на ковер.
Это было в начале марта. А к концу месяца Миша заметил, что перстень плотнее садится на палец. Тут он потребовал себе костыли и каждый день прогуливался от кровати к окну, а там, за окном — сани, сани без конца ехали между сугробами, среди берез, и небо было голубое, летнее. Врач разрешил ему принимать ванну. Миша завернулся в халат, повесил на шею полотенце, взял костыли и ушел купаться. Через двадцать минут он вернулся в палату без костылей. Милая улыбка была на его безусом лице. Голова его была еще опущена, но черные глаза так и командовали! От койки к койке он добрался к своей постели и лег отдыхать.
— Зиночка, — сказал он, — забери костыли в ванной.
На другой день Миша опять побрел в ванную по коридору без костылей, держась обеими руками за стену, как слепой. Когда он скрылся за дальней дверью, прошел по коридору мальчишка-экспедитор и бросил на столик пачку писем. Зина набросилась на них и одно письмо-треугольник вдруг прижала к груди, а затем сунула его поскорей туда, где халат охватывал ее шею. Она ушла в пустой кабинет, и треугольник сам развернулся в ее дрожащих пальцах. Вот что было написано на маленьком листке:
«Милый мальчик Миша, — я прочла ваше письмо и вспомнила свой восьмой класс. Я ведь умею читать даже зачеркнутые строки. Нет, вы мне не пишите больше, теперь я знаю, что вы выздоровеете. Вы хороший, у вас будет много друзей. Вы и подругу найдете себе хорошую, лучшую, чем я. А я вам не гожусь. Мне двадцать шесть лет, у меня есть муж и сын, очень, очень похожий на вас. Я его не видела уже два года. Я любила смотреть на вас, когда вы спали. Мне казалось, что передо мной мой маленький сынишка. И потом доктор говорил о вас такие жуткие вещи — я даже боялась с ним разговаривать. Он говорил, что вы слабеете с каждым часом. Я не смогла бы себя иначе вести с вами. Простите меня.
Берегите игрушку, что я вам подарила, поправляйтесь, но не носите ее, чтоб она вам и правда не вросла в палец.
Целую вас. Аня».
Миша уже отдыхал в кровати, розовый и слабый после ванны. Гриша за столом, закусив губу, писал — тренировал левую руку, переучивался, чтоб стать левшой. Зина открыла дверь да так с разбегу и сказала:
