– Что?
Стало так тихо, что сквозь пол и закрытые стены в номер пробился какой-то опереточный мотивчик. Французы гуляли, спеша урвать свою долю счастья перед маячившей в дверях войной.
– Плохо, Владимир Валентинович. Все плохо. Вы теперь ходячая адская машина.
– Что? – повторил профессор. Не столько слова, сколько полный безнадежности тон коллеги потрясли его. – Объясните, наконец, толком…
– Они-таки добрались до вас.
– Как? Когда?
Профессор хотел сдержаться, но у него не получилось. Голос невольно дрогнул. Доктор пожал плечами.
– Видимо, в цирке или по дороге туда.
Видя сдержанность товарища, он взял себя в руки.
– Это приговор?
– Да… Почти.
Владимир Валентинович ухватился за это «почти» как за соломину, но врач и её вырвал из профессорских рук.
– Я смог только ослабить действие внушения.
Господин Кравченко, ухватившись за голову, стиснул её, словно хотел то ли оторвать, то ли, напротив, прижать покрепче, чтоб не потерялась. То, что он испытывал, было сродни страху смерти. Владимир Валентинович помнил, что значит обрести себя, но это значило и то, что он помнил, что значит потерять себя, потерять свои мысли, свою индивидуальность, своё «я».
Врач содрогнулся, представив себе глубину и черноту мыслей товарища.
– Ничего, ничего, профессор! – ободрил он его. – Все не так страшно. Через какое-то время вы вновь из профессора Вохербрума станете профессором Кравченко. Из немца – русским.
– Через какое время? – так и не подняв голову, спросил профессор. Доктор вновь пожал плечами. Профессор не увидел – почувствовал ответ.
– А совсем снять это?…
– Нет. Не смогу. С их стороны с вами работал очень сильный специалист. Опасно…
Профессор ухватил доктора за рукав.
– Попробуйте, доктор! Рискните!
– Нет! – неожиданно твердо ответил врач. – Это может свести вас с ума. Нет! Риск слишком велик!
Он машинально перехватил ладонь профессора и, поглаживая её, заговорил:
– Я не знаю, когда начнет действовать их внушение, но вам нечего опасаться. Мы дождемся князя и завтра же утром уедем из Парижа. Мы, вы, я, князь, наши друзья, вместе переживем эту неприятность там, где нас никто не найдет. Нам нужно только дождаться утра…
…Три часа спустя перед гостиницей остановился автомобиль, и из окна высунулось медное жерло горна.
– Давай!
– Момент.
Тесновато сиделось в машине, и Федосей поерзал, выбирая позицию поудобнее. Ему хотелось, чтоб труба смотрела прямо в профессорское окно, чтоб звук по прямой линии полетел профессору прямо в уши и чтоб никто другой…
Горн призывно вскрикнул, оповещая мир, что пришло время превращений…
…Профессор проснулся, словно кто-то толкнул его.
Странное, ранее не испытываемое ощущение, словно его насквозь продувает теплый ветер, возникло и пропало. Неосознанный, дикий страх накатил волной и тоже скрылся где-то, застряв только в кончиках пальцев, вмертвую вцепившихся в чью-то шкуру… Шкуру? Доннерветтер!
Ослабив хват пальцев, он, не решаясь открыть глаза, пощупал то, за что держался, и облегченно вздохнул. Одеяло! Просто одеяло… Он в кровати… одеяло.
Осознав это, он проснулся окончательно.
Ночь пока и не думала превращаться в утро, но того света, что просачивался сквозь жалюзи, ему хватило понять, что это незнакомая комната. Даже темнота тут была незнакомой, пронизанной светом далеких электрических огней.
Он хотел позвать кого-нибудь, но вовремя передумал. Это ведь неизвестно еще, кто придет. И с чем.
Профессор отбросил в сторону одеяло. То, что он оставался самим собой, сомнений у него не было, но пижама. Пижама опять-таки оказалась не его.
Стараясь не скрипеть пружинами, он встал, подошел к окну… Нет. Это, конечно, не Свердловская пусковая площадка и даже не родная Германия. За стеклом, полуоткрытым по поводу теплой ночи, вызывающе выставив напоказ своё уродство, переливался огнями обрубок Эйфелевой башни.
Не понимая, что произошло с ним, почему в голове не осталось подробностей, оттолкнул створку. Скрип, разогнав тишину, впустил в комнату обрывки далекой мелодии и знакомый голос:
– Профессор! Герр Вохербрум! Профессор! Где вы там?
Не веря собственным ушам, он наклонился. Внизу, как раз под фонарем, стояли его старые знакомые из СССР и махали руками.
Определенность старых друзей была предпочтительней новой пижамы, и профессор, тихонько одевшись, без сомнения, свою, но опять же незнакомую одежду, спустился вниз. Прижимаясь к стене, он спустился в мраморный вестибюль, заставленный розовыми кустами. Зал оказался пуст. Только рядом с входом в окружении цветочных композиций дремал ночной портье. Профессор крадучись сделал несколько шагов и сообразил, что осторожностью выдаст себя. Несколько раз вздохнув, он расправил плечи. И кося взглядом на портье, открыто пошел к двери.
Он ждал вопроса, может быть, окрика, но сонный портье проводил его безразличным взглядом.
А вот у авто его ждала горячая встреча.
В полной тишине профессора обнимали, хлопали по плечам, настойчиво подталкивая к машине. Он и сам в ответ обнимал, хлопал ладонью по плечам и спинам (он давно заметил, как русские любят это делать) и двигался, но его распирали вопросы.
– Господа… Товарищи! Товарищ Федосей! Что случилось? Что со мной? Я ничего не помню…
– Потом, все потом… Ульрих Федорович, – ласково, чуть не со слезой в голосе говорил товарищ Федосей. – Сейчас нам отсюда убираться следует..
– И как можно быстрее, – добавил Дёготь, левой рукой похлопывая немца по плечу и не решаясь отпустить рукоять «нагана» правой. – По дороге все расскажем, как по вас классовая борьба ударила.
– Классовая борьба?
Немец от удивления остановился.
– Именно.
Федосей задвинул-таки его в машину.
– Ну ей-богу, профессор, не задерживайтесь.
Напряженное лицо его, наконец, расслабилось, и на губах появилась привычная профессору улыбка.
– Тут ведь сейчас и стрельба случиться может…
Взревел мотор, «Ситроен» прыгнул в парижскую темноту.
Счастливо вздохнув – все-таки появилась определенность в его жизни, профессор с надеждой спросил:
– Куда мы теперь? В Москву?
И с облегчением услышал.
– Конечно. Только сперва одно дело сделаем. Надо ваш аппарат назад в СССР вернуть.
Эта новость сразу сделала профессора серьезным.
– Аппарат? Его угнали?
Он поднял брови.
– Это невозможно…
– Возможно, – с переднего сидения ввязался в разговор Дёготь. – Все возможно. Ежели умеючи взяться, да все спланировать…
– Кто? – сурово спросил профессор. – Кто этот мерзавец?
Дёготь быстро переглянулся с Федосеем. По лицам пробежали отблески электрической рекламы.
– Вы этого человека, профессор, не особенно ругайте, – сказал водитель. – У угонщика, считайте, и вины-то настоящей нет.
– Как это нет? – всплеснул руками немец. – Это же кража! Взять чужое…
– Он не ведал, что творил.
– Да и особенно чужим это не назовешь.
– Кто он?
– Да не «он», а вы. Вы, профессор…
Несколько секунд Ульрих Федорович смотрел, никак не меняясь в лице, а потом уголки губ слегка опустились вниз.
– Стыдно, товарищ Малюков! Стыдно вам должно быть. Пусть я и болен и, возможно, что-то не помню…
Деготь самым серьезным тоном перебил его.
– Да какие тут шутки? Вы, профессор, в гипноз верите?
– Нет! – жестко и обиженно ответил немец.
– Ну и напрасно… – бросил Дёготь. – Сейчас я вашу память немного проверю. Помните, как мы из Германии в СССР добирались?
– Помню.
– Все помните? И дирижабль, и ту старую норвежскую калошу, что утопла, чуть-чуть нас с собой не прихватив?
Профессор кивнул.
– А людей, что на Федосея напали, когда он ваше яйцо обкатывал?
Еще один кивок.
– Так вот люди, которые за всем этим стояли…
Коминтерновец на мгновение замялся, подбирая формулировку.
– Эти люди вам, профессор, мозги гипнозом засрали, извините, конечно, за грубое выражение. Задурили, задурманили и в Париж увезли. Точнее, это вы в загипнотизированном состоянии их в Париж увезли на «Пролетарии».
Профессор потер лоб. Скорее недоуменно, чем виновато. Кем-кем, а виноватым он себя не чувствовал.
– Ничего не помню. Ни-че-го…
Трое его товарищей одновременно переглянулись и качнули головами.
– И не надо. Не напрягайтесь пока. Нужная память вернется, – сказал водитель. – Я специалист. Я знаю…
СССР. Свердловская пусковая площадка
Август 1930 года
…Сидеть вот так вот, рядом с самоваром, с вазочкой вишневого варенья, Ульрих Федорович теперь почитал за высшее счастье. Лето, покой, тишина… Все неприятности кажутся далекими-далекими. Слава богу, только из газет и узнаешь, как дела там, в большом мире…
