этому красивому младенцу. О, как я завидовала ему, лежащему у груди его счастливой матери и олицетворяющему жизнь и радость, и всем его бесконечным улыбкам, исходящим от этой белой и красивой груди. Этот младенец не только спас меня, но также передал мне неопределенные желания. Теперь я начала размышлять своим умом, пытаться после всего вспомнить прошедшее; но при этих попытках я мало что могу вспомнить, только то, что озадачивает, – и оцепенение, и вялость и черноту, и полумрак и пустоту от сбивающего с толку вихря. Позволь мне продолжить снова»
И движение над потолком, – оно возобновилось.
V
«Мне, должно быть, было девять или десять, или одиннадцать лет, когда красивая женщина увезла меня из большого дома. Она была женой фермера, и тогда моим жилищем стал сельский дом. Они научили меня шить, стричь шерсть и прясть её; теперь я почти всегда была занята. Это занятие, должно быть, также частично придало мне силы для того, чтобы я иногда чувствовала себя человеком. Теперь я начала воспринимать необычные различия. Когда я видела змею, проползавшую через траву, и выбегающий раздвоенный язык изо её рта, я сказала себе, что это не свойственно человеку, но я человек. Когда вспыхнула молния и расщепила какое-то красивое дерево, оставив гниль от всей его зелени, я сказала, что молния не человек, но я человек. И так со всем остальным. Я не могу здесь сказать связно, но, так или иначе, я почувствовала, что все хорошие, ни в чем не повинные мужчины и женщины были человечными сущностями, направленными с противоположными намерениями в мир змей и молний, в мир ужасной и непостижимой жестокости. Я ничему не училась. Всем моим чувствам хорошо внутри меня, я не знаю, как отнесутся они к тому, что раньше приводило меня в изумление; но поскольку они существуют, они есть, то я не могу изменить их, поскольку я не имею никакого отношения к их появлению в моем уме, и я никогда не трогаю мысли, и никогда мысли не смешиваю, но когда я говорю, язык оказывается сильнее, речь иногда опережает мысли; поэтому мой собственный язык часто учит меня новому.
«Тогда я еще ни разу не спрашивала женщину или ее мужа, или молодых девушек, их дочерей, почему я была привезена, или как долго я должна буду оставаться в доме. Там я и оставалась; единственной, какой и нашла себя в мире, поскольку из-за той случайности, из-за которой я была приведена в мир, я не слышала ни одного необычного вопроса о себе, и по какой причине я была привезена. Я не знала ничего о себе или о чем-либо, что имело бы отношение ко мне; я чувствовала свой пульс, свои мысли, но пребывала в полном неведении о чем-либо другом, кроме как об общем ощущении моей человеческой сущности среди жестокости. Но поскольку я стала старше, мое мышление развилось. Я начала изучать то, что вне меня; видеть еще более странные и мельчайшие различия. Я называла женщину мамой, и так делали другие девочки, хотя женщина целовала их часто, а меня – редко. За столом она всегда в первую очередь подавала им. Фермер почти никогда не разговаривал со мной. Пробегали месяцы, годы, и молодые девушки начали внимательно смотреть на меня. Тогда изумленные взгляды одиноких старика и старухи из прошлого, рухнувшая каменная плита под очагом в пустом старом доме на круглой пустоши – те прежние изумленные взгляды сейчас же вернулась ко мне; и пронзительно зеленый взгляд и змеиное шипение нелюдимой кошки повторились для меня, и от чувства бесконечного одиночества в моей несчастной жизни я содрогнулась. Но женщина была очень любезна со мной, она учила девочек не проявлять ко мне жестокости; она подзывала меня к себе и весело разговаривала со мной, и я благодарила – нет, не Бога, поскольку мне не преподавали Закон Божий – я благодарил яркое человеческое лето и радостное человеческое солнце в небе; я благодарила великодушное лето и солнце за то, что они отдали меня этой женщине, и иногда могла ускользнуть в красивую траву и поклониться доброму лету и солнцу и часто говорить добрые слова самой себе, лету и солнцу.
«Однако пробегали недели и годы, и волосы мои начали тяготить меня своим обилием и длиной, и теперь я часто слышала похвалу моим волосам и моей красоте, когда говорили обо мне. Напрямую мне не говорили ни слова, но я случайно подслушал их шёпот. Слова обрадовали меня своим человеческим чувством. Они были неправы, не сказав мне их открыто; моя радость была бы полнее из-за искренности их красивых слов обо мне, и я знаю, что они наполнили бы меня всей мыслимой добротой ко всему. Когда я услышала красивое слово, то шептала его, время от времени, в течение нескольких месяцев, пока новый человек не приехал в дом; они называли его джентльменом. Его лицо показалось мне приятным. Что-то похожее, и все же отличающееся от этого, я видела прежде, но где, я не могла сказать. Но однажды, взглянув на спокойную воду позади дома, я увидела сходство – почти такое же и все-таки другое лицо. Это привело меня в замешательство. Новый человек, джентльмен, был очень добр ко мне; он казался удивленным, сконфуженным из-за меня; он посмотрел на меня, затем в очень маленькую, круглую картину – так показалось – которую он вынул из своего кармана, но все же скрыл от меня. Потом он поцеловал меня и посмотрел уже с нежностью и горечью; и я почувствовала, что он уронил слезу. Тогда он прошептал мне в ухо одно только слово. Это было слово ««отец»»; то же самое слово, с которым молодые девушки обращались к фермеру. Тогда я узнала, что это было слово доброты и поцелуев. Я поцеловала джентльмена.
«Когда он покинул дом, я заплакала, так как хотела, чтобы он приехал снова. И он действительно приезжал снова. Все теперь назвали его моим отцом. Он приезжал один или два раза в месяц, чтобы увидеть меня, пока, наконец, не перестал приезжать; и когда я заплакала и спросила о нем, то услышала слово „умер“. Давнее изумление от прибытия и движения гробов в большом и многолюдном доме, это изумление снова прокатилось через меня. Что значило быть мертвым? Что значило быть живым? В чем различие между словами Смерть и Жизнь? Буду ли я когда-нибудь мертва? Жила ли я? Позволь мне снова помолчать. Не говори со мной»
И движение по полу свыше – оно возобновлялось.
«Проходили месяцы, и я уже каким-то образом узнала, что мой отец был всем обеспечен и посылал женщине деньги на мое содержание в доме, и о том, что деньги после его смерти больше не приходили; последний пенс из его денег был потрачен. Теперь жена фермера смотрела на меня с тревогой и мучением, а фермер – неприязненно и беспокойно. Я чувствовала, что что-то было абсолютно несправедливо; я сказала себе, что для меня это чересчур, я должна уйти из красивого дома. Тогда пораженная одиночеством и безысходностью всей моей несчастной и одинокой жизни, всем этим замешательством и подавленностью от замешательства, перевернувшими меня, я выскочила из дома, не в силах сдержать слезы.
«Но я была сильная и уже взрослая девушка. Я сказала женщине – Займите меня работой; позвольте мне все время работать, но позвольте мне остаться с вами. Но других девушек для работы было достаточно, я оказалась не нужна. Фермер осторожно поглядел на меня и его взгляд явно говорил мне – Ты нам не нужна; уходи от нас; тебя слишком много, и больше, чем много. Тогда я сказала женщине – Сдайте меня кому-нибудь внаем, позвольте мне поработать на кого-нибудь. – Но я слишком о многом рассказала в моей маленькой истории. Я должна заканчивать.
«Женщина выслушала меня и направила жить в другой дом и зарабатывать там себе на жизнь. Моя работа состояла в дойке коров,
