Глава пятая
В то время как Авдотья болела, Мариша только однажды проведала ее. Кузька, сказавший о матери, что она «на собрания ходит, хвост завила», повторил чужие слова, да и то без всякого смысла: Мариша, может, только два или три раза ходила на собрания; ей в эту осень было не до мирских дел, потому что в жизнь ее, как хозяин, вломился Федор Панов, по прозвищу Святой, ее ровесник, одинокий вдовец, отчаянный кудреватый утевский ямщик.
Казалось, Марише нечего уж было ждать от жизни: какой-то годок оставался до «бабьего веку», до сорока лет, а жила она еще очень трудно, на поденках, в вечных долгах. В голодный год похоронила двух младших дочек, выжили только Кузька и старшенькая Дашка. Кузьке чуть ли не с восьми лет довелось выйти на пашню да на огороды, и все к чужим людям. Но Кузя рос крепеньким, хотя и невысоким парнишкой, а вот Дашка долго бегала золотушной, невидной девчонкой. Мариша брала ее с собой на поденки. Дашка старательно гнула спину на чужом поле, а мать, поглядев, нет ли поблизости хозяина, остерегала ее:
— Не подымай тяжело! Надорвешься, горе мое, какая будешь невеста?
Каждую осень, связав последний сноп на дегтевском поле, выбрав последнюю картофелину из раскисшей ледяной земли, Мариша с Дашкой уходили от скупого хозяина в слезах и злобе. Так же произошло и в эту осень: Дегтев столь ловко рассчитался с ними, что заработанных денег и муки едва-едва должно было хватить до пасхи. О приданом для Дашки уж и думать было нечего.
И тут, среди горя и недостач, Мариша как-то невзначай приметила, что Дашка выровнялась, налилась в теле, порумянела в лице: Мариша видела словно бы себя, какой она была в девичестве. Видела и со стыдом думала о том, что из приданого у Дашки только и скоплена немудрящая постель.
Вот тогда-то через порог ее избенки, нежданный и негаданный, перешагнул Федор Святой. Марише показалось, что одинокий вдовец пришел свататься к Дашке. «Староват, правда, да и без сватов заявился», — подумала она и, накинув на плечи полушалок, повела с гостем безразличный разговор. Дашка, собиравшаяся на вечерку, несколько раз прошла мимо Федора. На ее щеках рдел яркий, как кровь, румянец, и мать догадалась, что девка опять натерлась красной бумажкой…
С опаской поглядывая на гостя, Мариша припомнила всю его родословную. Пановы, или Святые, издавна держали в Утевке ямщину. Их лихие тройки, в писаных сбруях с колокольцами, летали по гладкому степному тракту между Утевкой и Ждамировкой. Были Святые мужики крепкой породы, все до одного отчаянные озорники и пьяницы. Ростом, правда, не взяли, и походка у них была мелковатая, но зато в плечах широки. Больше всего на свете Святые любили коней. У нынешнего ямщика, у Федора, кони были не так хороши, как у его отца, но на козлах он сидел как влитой, красуясь выпущенными из-под шапки темными кудрями.
Святой зачастил к Бахаревым, и Мариша скоро заметила, что он не глядел на Дашку и даже сердился, когда заставал ее дома. Мариша начинала догадываться, но стыдилась и еще не верила. Однажды вечером она все-таки вытащила из сундука желтую кофту с разводами, тщательно выкатала вальком, потом обрядилась и, сдвинув брови, долго смотрелась в тусклое, прозеленевшее зеркальце.
В этот вечер они долго пили чай со Святым, взглядывая друг на друга из-за самовара. Потом Святой встал и, уронив табуретку, сказал:
— Красивая ты, Марья!
Слабея от сладкого предчувствия, она поднялась и забормотала:
— Что ты! Грех! Я двоих деток похоронила да двоих мужей. Дочь — невеста. Стара уж!
Федор усадил ее, железными ладонями стиснув ей плечи.
— Эх, Марья! Когда еще тебя за дохлого Якова отдавали, я в голос кричал.
Марья поплакала несколько ночей, попричитала, но Федор ходил неотступно и… был ей мил. Она, конечно, знала, что от улицы ничего не скроешь, но пуще всего стыдилась Дашки. Девушка все видела, все понимала, хотя и не говорила матери ни слова. Она как будто и не осуждала мать и не смеялась над ней, а просто оставалась спокойной, словно ничего не произошло. С обидой Мариша думала о том, что, если кто посватается к Дашке, она уж, верно, не упадет матери в ноги и не будет травиться спичками.
Сам Федор держался со спокойной уверенностью. Он оправил у Мариши плетень и по первопутку привез дров. Возвращаясь из ямщины, непременно являлся с гостинцами. Мариша задрожала и заплакала, когда он в первый раз сунул ей в руки новенькие бумажки.
— Молчи, — тихо сказал он и наклонил к ней багровое лицо, иссеченное морозным ветром. — Мне любо на тебя работать.
«Дашке кисею куплю, под венцом накрою, — со скрытым ликованием подумала тогда Мариша. — Для Дашки, для дочки, на все решусь», — утешала она себя, видя, как кривушинские бабы начинают косо взглядывать на нее. На посиделках, у колодца, на собраниях они старались не заметить ее, оттереть плечами и, словно невзначай, больно толкнуть локтем. Однако Марише, к ее удивлению, не бывало от того ни страшно, ни стыдно.
Оставшись одна в избе, она иногда начинала петь и беспричинно смеяться. Седую прядь волос на правом виске, пробившуюся в год гибели Кузьмы, тщательно прибирала и закалывала скрученной шпилькой. Она даже достала со дна сундука красные бусы и дважды обернула их вокруг шеи. Казалось, никому она теперь не верила, кроме себя, и никого не боялась. Необыкновенную, легкую силу стала чувствовать во всем теле.
И все-таки, когда она увидела в своем дворе Авдотью, сердце у нее упало. Мариша оробела до того, что сунула в печь ухват черенком вперед. «Знает или не знает? — подумала она. — Знает — корить меня будет». Она едва не уронила на неровном поду горшок с кашей, поставила ухват в угол и порывисто вздохнула.
— Здравствуй, Марья, — с порога сказала Авдотья.
Мариша сразу засуетилась, забегала по избе: усадила гостью в передний угол, смахнула ладошкой крохи со стола, прикрикнула на Кузьму. Тот молча накинул полушубок и ушел.
— Сядь, — внятно и словно с упреком проговорила Авдотья.
Мариша послушно села и наконец решилась прямо, открыто взглянуть на Авдотью.
Сухое, строгое лицо Авдотьи, туго охваченное шалью, поразило Маришу в самое сердце. Она вспомнила старую их дружбу в коммуне, причит Авдотьи над убитым Кузьмой, глухую, голодную зиму, когда Авдотья неизвестно откуда приносила сухие кусочки хлеба и мерзлые картофелины для ее детей.
«Этой не соврешь», — подумала она и порывисто проговорила:
— Матушка, Авдотья Егорьевна, не осуди! К попу не пошла, а перед тобой как на духу…
Авдотья не пошевелилась, не вздохнула, только положила ладони на голову Мариши и легко разняла по ряду темные спутанные волосы.
— Не за тем я пришла, — медленно сказала она. — Да и как осудишь? Переломали у тебя жизнь…
Мариша затихла, насторожилась.
— Ныне всяк своему счастью хозяин. Сама знаешь: одна головня в поле гаснет, а две дымятся.
— Авдотьюшка!..
Мариша упруго вскочила и всплеснула руками. В печке что-то зашипело, она бросилась туда и схватила ухват.
— Каша убежала!
Авдотья молча и пристально следила за ней. Движения у Мариши стали ловкими, молодыми, на щеках выступил смуглый, воспаленный румянец — вся она, от тяжелого медного узла волос до маленьких ног в толстых пестрых чулках, была красива последней бабьей красотой.
— Гляди не затяжелей! — заметила Авдотья и опустила глаза, скрыв улыбку.
Мариша подбежала к ней, как на крыльях, и зашептала со страстной убежденностью:
— Не затяжелею… Да ведь какой мужик-то, видела? Кучерявый, сильный, а смирный!
— Ну вот, наговорила, — слабо усмехнулась Авдотья. — Приданое Дарье справила?
Мариша дрогнула, ничего не ответила.
— И не справишь, — жестко сказала Авдотья. — Девку надорвешь, сама жилы вытянешь, а не справишь.
— Что это ты! Федя вон деньги мне стал давать.
— Федор не надежа: не своя ему Дашка.
Это была правда, которую Мариша таила даже от себя.
— У самой сердце иссохло, — тихо призналась она. — Неужели и Дашке доли не будет, а?
— Мальчишку тоже не жалеешь, — беспощадно продолжала Авдотья. — С каких пор по чужим пашням пустила.
— Этому приданого не надо, — со злобной решимостью ответила Мариша. — Мужик. Сам долю свою найдет.
— До мужика далеко. Молодая ветла гнется, гнется, да и сломится.
Они помолчали.
Долгим и печальным взглядом обвела Авдотья бедную Маришину избу: две широкие скамьи, на которых — Авдотья помнила это отчетливо — лежал убитый Кузьма. Чисто выскобленный шаткий стол. За ним когда-то шумели малые Маришины ребятишки. Горбатый бурый сундук с вырванным напрочь пробоем, широкие кривые половицы, огромная закопченная печь, прочно осевшая на один бок.
Как радовался Кузьма новой своей избе, бумажным занавескам, расшитой скатерти! Бывало, подолгу простаивал он над зыбкой сына, конфузливо трогал одним пальцем розовую пятку младенца и напряженно следил за его светлым, бездумным взглядом. Давно это было!
