Оно не было страшным, как я ожидал; не было искажённым от страдания. Но оно само было страданием — осунувшееся, припухшее от слёз, странно юное, почти как у подростка; если бы не усы, ему бы можно было дать в этот момент не более двадцати. Тонкие, детские полукружья бровей застыли в немом надломе; глаза были ещё влажными и блестели. «Таким он был в венгерском плену», — почему-то подумал я.
— Тебе нужно подкрепить свои силы, — решился сказать я и закатал рукав рубашки. Он резко перехватил мою руку.
— Не хочу.
— Не дури, Мирослав. Тебе сразу станет легче.
— Кто бы не дурил! — сквозь стиснутые зубы произнёс он. — Ты можешь понять, что и мне порой может быть так тошно, что не до крови?
Он перевернулся на спину и скрестил руки на груди. Он всегда засыпает мгновенно; я испытал немалое облегчение.
Укрыв его бекешей, я отошёл к окну, за которым сгущался тёмно-синий вечерний сумрак, и прижался лбом к холодному стеклу.
Господи, чем я провинился? Что и когда я сделал не так?
11 декабря 1913. Утром, когда я вошёл в кабинет, его там не было. Бекеша исчезла; стало быть, он ушёл и в доме его нет. Я на всякий случай пошёл в холл и взглянул на шляпную вешалку — его меховая шапка отсутствовала.
Пора бы мне уже привыкнуть к тому, что он приходит и уходит не спрашивая. Но — не могу. Что-то сосёт меня. Я знаю, что я не могу смириться с тем, что он — тайна, которую мне постичь не суждено.
Но ведь я — тоже тайна? Он так утверждает. Для кого? Для него или для себя? Что, если я ему кажусь таким же экзотическим чудовищем, каким он представляется мне? И пытался ли я когда-нибудь понять его в самом деле или только притворялся, что хочу этого?
12 декабря 1913. Он не пришёл сегодня. Я чувствую свою вину перед ним; чувствую, что вёл себя бестактно, что мои нравоучения были более чем неуместны — и вот сейчас, когда я так хочу помириться с ним, взглянуть в его насмешливые карие глаза, пожать его горячую, как огонь, руку, его нет. Я рассентиментальничался, кажется; дело в том, что я вдребезги пьян. Я никогда не был пьющим, а сейчас, в последние месяцы, потянуло к рюмочке. Кажется, я следую дурному примеру злосчастного Имре Микеша.
Мирослав, Мирослав, зачем ты меня мучаешь? Что ты ещё собрался выкинуть? Ведь я за тебя отвечаю; я прикормил тебя, дал тебе паспорт — фальшивый паспорт — я облачил тебя в английский костюм — не сумел уговорить тебя остричь волосы — впрочем, так ты смотрелся ещё эффектнее: бедная «Белинда», павшая жертвой моих амбиций! Мне и сейчас думать дурно, когда вспоминаю её кошмарную смерть. Но неужели она в раю? Где тот рай, которого мы ей хотели? Неужели наш выбор после смерти — небытие — ничто — либо неприкаянность? И на что обречён я сам? Мирослав, скажи мне! Я пьян, пьян в стельку, я знаю, что несу бред — ну а вдруг я уже сейчас, при жизни, ничто, и даже сомнительное долговечие Мирослава мне не суждено? А ну как и впрямь — ничто?
15 декабря 1913. Его всё нет. Я снова пьян. Смертельно плохо; несколько дней жуткое похмелье, и мучат кошмары. [далее несколько строк зачёркнуто и густо замазано чернилами. — Ред.]
16 декабря 1913. Сегодня я всё-таки увидел его. Я подстерёг его у почтамта, проследив, как он вошёл в стеклянную дверь. Он был в той же бекеше нараспашку, в неизменном своём шарфе; наклонив голову, он давал указания телеграфистке, и тёмно-русые завитки свешивались на разрумянившееся с мороза лицо. Он улыбался, но как-то нервно; заметив меня, он вздрогнул и отступил от стеклянной перегородки. Я был уверен, что он изменился в лице при виде меня.
— Что ты делаешь? — сухо спросил он. — Шпионишь за мной?
— Не мели вздор, Мирослав, — взмолился я. — Я рад видеть тебя. Я пришёл просить у тебя прощения.
— Прощать — профессия Бога, — отозвался Мирослав. — Даже священникам это не под силу, как же ты можешь требовать этого от меня, неприкаянного?
— Я сам неприкаянный без тебя, — сознался я, глядя на него. — Мне никаких сил не хватит думать, что я причинил тебе боль. Не мучай меня, Мирослав.
— Ты сам себя мучаешь, — отвернувшись, ровным голосом произнёс он. Я протянул руку и взял его за запястье.
— Мирослав, ты тоже не в себе, как и я. Пойдём ко мне домой, я всё, что смогу…
— Пусти меня, — прервал он и попытался выдернуть руку. По наитию я сжал пальцы; Мирослав бросил на меня раздражённый взгляд.
— Это что за фокусы? — буркнул он. — Я никуда не пойду.
— Ты пойдёшь со мной, — упрямо повторил я; не знаю, что на меня нашло, заставив удерживать его. Мирослав сделал новую попытку освободиться, но моя хватка, неожиданно для меня самого, оказалась железной. Я не подозревал в себе такой силы. Упираясь, я оттащил его от стеклянной стойки. Его мокрые сапожки с визгом проехали по мраморному полу; безразличная телеграфистка уже была занята другим клиентом.
— Пусти, идиот, — с ненавистью глядя на меня, проговорил Мирослав. Он рванулся. Я уже не мог остановиться. Мои пальцы, как тиски, сжались на его руке, впиваясь в его проклятую бессмертную плоть, горячую и упругую, пропитанную изнутри моей кровью; я крутил и выламывал ему запястье, хруст его сустава, казалось, был слышен по всему зданию почтамта, и джентльмен у стеклянного барьера уже, вытаращив глаза, советовался с телеграфисткой, нужно ли вызывать полицию… Странно, какое наслаждение я испытал, зная, что ему больно!
Да, ему было больно, хотя, к его чести, он никак не выказал этого. Лицо его покрылось рваными красными пятнами, но не дрогнуло; он яростно ударил свободной рукой, ребром ладони, по моему локтю, острая боль пронзила мою руку, и пальцы разжались. Мирослав пошатнулся, но удержался на ногах; из-под бекеши у него выпал белый конверт. Невзирая на болевшую руку, я мгновенно нагнулся и схватил письмо. Мирослав отступил назад и задрал меховой обшлаг рукава, обнажив распухшее, измятое запястье со следами моих ногтей.
— Не худо, — с издевательским одобрением процедил он. — Ты быстро обучаешься, Алистер.
Краска стыда и неловкости заливала моё лицо; я не знал, куда деваться. Письмо я всё ещё держал в руке, не глядя на него. Я успел рассмотреть перед тем, что надпись на конверте была кириллической. Опустив голову, я пробормотал:
— Ни к чему было так разговаривать со мной.
— Пять минут назад ты уверял меня, что не в силах даже помыслить о том, чтобы причинить мне боль.
— То было пять минут назад, — хмуро сказал я. Мирослав улыбнулся — своей неповторимой, ни на что не похожей улыбкой, и под усами блеснули его белые зубы.
— Верно. Между тобой и тобой всего пять минут. Таков человек. Я человек, и ты человек. Как ты можешь пытаться распоряжаться мной, когда не знаешь, на что способен сам?
— Провокатор! Ты меня спровоцировал, — в отчаянии сказал я, прижимая к груди письмо. Мирослав расправил на себе бекешу, сдвинул назад съехавшую в схватке на лоб шапочку.
— Каждый сам себе провокатор, Алистер. Ты давно должен был это понять. Я бы хотел, чтобы ты всё-таки отдал мне письмо.
Я взглянул на конверт, который держал в руках. Мой глаз успел разобрать адрес отправителя: Кристина Эминович, д. 14, ул. Кузнечная, Слатина… Мирослав протянул руку.
— Дай письмо, — повторил он. Я молча вложил ему в ладонь конверт. Он сунул его за пазуху и, резко повернувшись, вышел на улицу.
Позже. Я имел весьма неприятные объяснения с вошедшим полицейским за беспорядок на почтамте. Чёрт знает что такое! Пью шерри-бренди. Ну, он у меня дождётся!
Последняя запись Алистера Моппера,
сделанная, на салфетке
между 16 и 17 декабря 1913 года
вокзал Черинг-Кросс 18 числа 7.45 утра
поезд № 44 на Дувр платф. 3
NB:
……
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Своим выходом в свет этот текст обязан чистой случайности, приключившейся со мною в мае 2001 года. Я была тогда на конференции в Воронеже, где читала доклад по поэтике Блока. Во время доклада на меня пристально смотрел какой-то пожилой профессор, и в перерыве мне сказали, что он хочет со мной поговорить. Человеком, изъявившим желание со мной побеседовать, оказался Рудольф Дмитриевич Стырский, которого нет нужды представлять — это известнейший специалист по Блоку, работы которого мы изучали с первого курса. В буфете он подсел ко мне и сразу удивил меня тем, как начал разговор.
— Так-так, — сказал он, вглядываясь мне в лицо, — новый блоковед, значит?
— Вообще-то я специализируюсь по английской литературе, — смутилась я. — Блок — это так, побочное явление.
— По английской? — вскинул брови Рудольф Дмитриевич. — Неисповедимы пути филолога! Не бойтесь, ваши наблюдения над текстами Блока вполне профессиональны, я скажу. Например, догадка, что в стихотворениях из цикла «О чём поёт ветер» скрыто присутствуют мотивы «Мирослава боярина». Только почему вы ни разу не ссылаетесь на заметку Блока о Моппере?
