— Не имеет значения, — ответил я, зная, что Мирослав всегда поступает так, как хочется ему. Повесив пальто и шляпу на вешалку, я прямиком направился в кабинет.
Он был в самом деле там; его пиджак и шарф аккуратно висели на стуле, а сам он крепко спал, растянувшись посреди кабинета на ковре. Не в своей обычной позе, не скрестив руки на груди — он лежал, подложив правую руку под голову, склонённую на левое плечо; копна тёмных волос свесилась набок и падала на ковёр, алая шёлковая рубашка была расстёгнута, грудь обнажена. Я снова отметил неестественную неподвижность его фигуры и черт лица во сне. Даже спящий он наводил морок, не был самим собой — и слава богу. В этот раз он не забыл закрыть глаза; тонкая кожа век натянулась на выпуклых глазных яблоках, длиннейшие ресницы мирно покоились на щеках, большой презрительный рот плотно сомкнут; в дневном свете, падавшем из окна, выделялась жестокая ямка на подбородке. Я стоял в оцепенении, разглядывая его обманчивый полусон-полусмерть, его спокойное румяное лицо с его вызывающей молодостью — неиспитой, неизбытой молодостью, которой он сам тяготился. Ему навсегда останется тридцать шесть лет; а я? Смог бы я стать таким, как он? Мне было уже пятьдесят шесть, когда я впервые встретил его; время безвозвратно упущено, мне не суждена его молодость, за которую он заплатил столь непомерную цену.
Впервые за всё время в его позе была беззащитность; он лежал у моих ног, раскинувшись на ковре, не видя меня. В ящике моего стола лежит второй кипарисовый кинжал — деревянное остриё, которое с хрустом войдёт в эту ничем не прикрытую медно-смуглую грудь, исполосованную шрамами вдоль и поперёк… Я стиснул кулаки. Я знал, что я этого не сделаю — потому что не мне это предназначено. Потому что у меня всё равно ничего не выйдет.
Мирослав открыл глаза и приподнялся на локте.
— Добрый день, Алистер, — сказал он. — Ты, я вижу, не в себе.
— Знаешь, — сказал я, присаживаясь в кресло напротив него, — мне только что очень хотелось тебя убить.
Он рассмеялся и сел.
— Ты же знаешь, что на это не годишься. Да и вообще убить кого-то крупнее паука для тебя составляет неразрешимую проблему.
— Ты не голоден? — подавив волнение, спросил я. Мирослав помотал головой.
— Я раздобыл обед в Саутворке, — сказал он и облизал губы. — Больше я могу не беспокоиться до завтрашнего дня.
— Во сколько тебе это обошлось?
— В двенадцать шиллингов. В этот раз недорого, а? — с циничной складкой у рта произнёс он. Я устало откинулся в кресле.
— Не по моим меркам. Ты же знаешь, я не часто обедаю на двенадцать шиллингов.
Мы помолчали немного; он оправил рассыпавшиеся по плечам волосы и сел в другое кресло.
— Мирослав, мне сегодня утром было очень плохо. Он вскинул на меня насмешливые глаза.
— Помочь?
— Сейчас нет. Я справился без тебя.
Он сидел совсем близко от меня — тот, о чьём существовании я большую часть жизни не подозревал и не верил, что оно возможно, но ставший за последние десять лет неотторгаемой частью меня самого; одновременно жестокий и мудрый, отнимающий жизненные силы и исцеляющий от боли, друг и палач. Читающий эти строки, верно, подумает, что их писал какой-то романтик образца 1813 года, а не 1913. Но даже те двое юных поэтов, застрелившихся в объятиях друг друга восемьдесят пять лет назад,[23] не в силах постичь тайны отношений между автором и его героем. Вероятно, я сам никогда не понимал их по-настоящему.
— Ты думаешь, ты сможешь справляться без меня? — с леденящей кровь улыбкой спросил Мирослав. Я опустил голову.
— Не знаю.
Продолжение записей Ингрид Штайн
30 октября 1913. Провал, самый позорный провал. Прочтя мой доклад, инспектор Митфорд поморщился и буркнул:
— Чушь собачья! Да сколько же можно… Овладев собой, он повернулся ко мне и спросил:
— Мисс Штайн, а вы знаете, которая вы по счёту в этом году девушка, чрезмерно, скажем так, увлечённая «Мирославом боярином»?
— Ну и?.. — выжидающе переспросила я.
— Четырнадцатая! И шестая из тех, которые сообщают, будто Мирослав-боярин приходил пить их кровь.
— Позвольте, — возразила я, — мою кровь он не пил, я не стану утверждать то, чего не было.
— Спасибо и на том! — саркастически рассмеялся инспектор. Я подступила к нему ближе.
— Сэр, но ведь он убийца! Вы оставите его разгуливать на свободе?
— Почему вы так упёрлись в эту идею? — раздражённо спросил инспектор. — Из-за совпадений в датах? Нет никаких оснований полагать, что Райхман лишил себя жизни с чьей-то помощью; у него из кармана высовывалась предсмертная записка, и его почерк подтвердили четыре независимых графолога. Что же касается упомянутой вами Дороти Уэст, то насилию она не подвергалась ни в какой форме, и о том, что с ней произошло и была ли она вообще знакома с Эминовичем, можно только гадать. Забирайте ваш бред и отдохните.
Я была в ярости; но всё-таки я сдержалась. Я решила выложить свой козырь и рассказала ему про то, что видела в доме Эминовича, показав список найденных мною вещей.
— Ну и что? — прищурился на меня Митфорд. — Назовите мне год выпуска закона, по которому отсутствие продовольствия в буфете является основанием для ареста.
— Издеваетесь? — сдаваться я не собиралась. — А фотография?
— Мы не можем никому запретить держать у себя дома фотоснимки, если, конечно, они не порнографические. И вообще, при чём тут фотография? Какое касательство британской полиции до военных действий на Балканах, имевших место лет пятнадцать назад? В чём вы хотите уличить Эминовича на основании этой фотографии, неизвестно кем, когда и где снятой?
— В дурных наклонностях, — твёрдо сказала я. — Как, по-вашему, станет нормальный человек принимать пищу на фоне такой фотографии?
— Вы только что говорили, что столовой он не пользуется. Не сходятся у вас концы с концами, мисс Штайн.
— Не пользуется? Не пользуется в нашем смысле, инспектор, — я начинала терять терпение. — Есть свидетельства того, что он совершает там свою, с позволения сказать, трапезу… Ланцет, бинты…
— Бросьте фантазировать! — разозлился Митфорд. — В чём можно уличить человека на основании ланцета и бинтов? Что в них противозаконного?
— Но вы можете хотя бы проверить его деньги и драгоценности на предмет их происхождения, — упорствовала я. — Вам нужен формальный повод? Вот он вам.
Инспектор Митфорд снял очки и уставился на меня.
— Что-то я не понимаю, — медленно проговорил он, — в чём вы подозреваете мистера Эминовича? В убийстве, в употреблении человеческой крови или в скупке краденого? Не слишком ли много обвинений на одного человека? А вот вас можно упрекнуть в конкретном нарушении закона, известном вам. Вы лазаете по чужим домам — с какой стати? Это может вызвать серьёзные осложнения, мисс Штайн.
— Я же ничего не украла, — возмутилась я. — Я сделала это в интересах истины.
— Что ж, вам лучше знать, в чьих интересах вы это сделали, — криво усмехнулся Митфорд. — Я терпел ваше присутствие целых сорок минут. Вы сами покинете мой кабинет или вас направить на принудительное освидетельствование к психиатру?
— Спасибо, я сама, — бросила я.
Закусив губу от досады, я вышла. Если полиция не хочет заниматься Эминовичем, я займусь им сама. Нельзя же бросать начатое на полдороге. Я объявляю вам войну, мистер Эминович. Довольно вы морочили головы англичанам. Немца не проведёшь.
Эминовича нужно остановить во что бы то ни стало.
3 ноября 1913. Я вычертила схему его передвижений по Лондону, основываясь на газетах и собственном опыте. Звёздочками отмечены места, которые он посещает чаще всего, и в первую очередь — дом Алистера Моппера. Он приходит туда со стороны сада…
Вчера я зашла в церковную лавку при Вестминстерском соборе[24] (не доверяю я англиканской утвари, она какая-то не такая, вообще-то я агностик, но в кризисную минуту предпочту старый добрый католицизм). Так вот, я купила несколько бумажных иконок, десяток церковных свечей, длинные чётки и распятие. Я должна испытать, как на него всё это подействует.
Задворки дома Моппера — удобное место, так как там ему легко отрезать путь к отступлению. Сквозь стены он проходить не умеет, это я поняла точно, хоть он и из нечистой породы. По моим расчётам, его следует запереть в углу между забором Моппера и примыкающей к нему стеной соседнего дома. Иконки, свечи и крест послужат преградой, а ещё я намерена нарисовать мелом кресты везде, где только можно. Я ещё не забыла молитв, которым меня учили в детстве; и мне удалось украдкой набрать воды из кропильницы в дверях собора. Думаю, от того и другого он ослабеет в достаточной мере, чтобы его можно было связать чётками, а тогда уж я проткну ему сердце вязальной спицей. Если мне не удастся довести дело до конца — я всё-таки не могу полностью полагаться на удачу, — это всё равно подорвёт его силы. Тогда он, скорее всего, уйдёт отлёживаться в своё логово, и я последую за ним туда, чтобы прикончить его. Но на данный момент, пока он силён и опасен, соваться туда не стоит. Всё-таки у него там хранится оружие; а здесь я застану его врасплох, неподготовленным к встрече.
