IX
1
Моя старуха была на высоте, она даже не спросила, о чем у нас с ним был разговор. Меня это обрадовало, потому что я не умею, как она, запоминать все до единого слова и пересыпать свой рассказ всякими «он говорит» и «она говорит». Да и разговор был не такой, чтобы разменивать его по — мелочам. Поэтому я предоставил ей самой догадываться. И пока я уминал свою порцию ананасов со сливками и хлеб с маслом, запивая его крепким чаем, почти ничего не было сказано. А потом я сидел молча и ждал.
— Ну, какие у тебя планы на вечер? — спросила она.
— Меня пригласили в гости.
— Куда же это?
— Какая разница? Ведь я все равно не могу пойти без тебя.
— Посмотрим. Сначала скажи, куда.
— В храм божий.
— Не может быть. Кто? Когда?
— Вчера вечером. Я познакомился с пастором, и он меня позвал.
— И ты хочешь пойти?
— Собирался, но ведь ты сказала, чтоб я без тебя ни шагу.
— Ты сам знаешь, что в церковь я тебя пущу.
Тогда я сказал, что, если она не против, я, пожалуй, пойду, но не думайте, что больше не было никаких расспросов, — она, например, хотела знать, как это я познакомился с пастором и что он за человек: ах, вот как, значит, у него есть дочь, и так далее в том же духе. Наконец она все выяснила, и я был свободен.
— Помолись там за меня, — сказал Жилец.
А моя старуха только поглядела в мою сторону, и я сразу догадался, что у нее на уме. Делать нечего, я пробормотал молитву, но она состояла всего из двух слов: «Помоги маме». Я в жизни не думал о религии, меня лишь иногда интересовало, откуда все произошло и как началось, а если все время об этом думать, живо с ума спятишь: положим, даже решишь, что все создал бог, и будешь молиться — какой от этого толк? Услышишь звук своего голоса, и только. Односторонняя связь. Станция не отвечает. Поймите меня правильно. Иногда я диву даюсь, как это все так ловко устроено. А иногда мне кажется, что я похож на человека, который хочет поймать Нью-Йорк или Сидней слабеньким детекторным приемником. А это, пожалуй, потруднее, чем самому собрать приемник, пусть даже из всякого хлама и без запчастей.
Может, это все равно что настроиться на миллиард радиостанций разом и все же разбирать каждый голос в отдельности. Вообразите, что я пробовал это сделать, я, который и свою старуху-то не всегда мог понять, или не я, а какой-нибудь другой человек, который говорит на том же языке и думает теми же мыслями. И это не удивительно, потому что если взять другого, то он, может, и себя-то не понимает. Ему-то кажется, что он понимает, но это не меняет дела.
Братцы, от этой мысли меня в дрожь бросает.
По дороге я встретил Носаря и никак не мог от него отвязаться. Я сказал ему, что иду в церковь.
— Ну ладно, и я с тобой.
— Не по той дорожке идешь, Носарь. Будь у тебя ума побольше, ты пошел бы прямо в церковь Терезы.
— Я ничего не делаю по расчету, иду, куда хочется.
Бесполезно было с ним спорить. Мы вошли в миссию. У дверей стоял какой-то сгорбленный тип, он пожал нам руки и дал книжки с гимнами. Мы сели на разрисованные скамьи вместе с прихожанами, которых было ровно двадцать девять, считая нас двоих. Дороти, игравшая на американском органе, улыбнулась мне. Носарь подтолкнул меня локтем.
— Хорошенькая штучка, а?
Он сказал это громко, и все сидевшие впереди нас, а таких было большинство, обернулись. Многие кивнули с улыбкой. Конечно, они привыкли к соплякам вроде меня и Носаря. Несколько новообращенных даже были в церкви. С самого начала служба пошла в темпе, не то что у нас в воскресной школе. Вышел пастор, сказал, какой гимн петь, отбарабанил первый стих, не глядя в книжку, и все рванули вперед. Эта братия была, как машина, и я не совру, если скажу, что мы поехали — и было это очень страшно, потому что машиной никто не управлял и гнали мы неизвестно куда. Тут уж не соскучишься; пастор помолился, прочел главу из библии, загремели гимны, и возгласы «хвала господу» взлетели, как ракеты; а потом он начал проповедь.
Послушав минут пять, старый бродяга Носарь прошептал:
— Бежим из этого сумасшедшего дома, не то я сам сейчас спячу.
— Да ведь он только говорит и больше ничего, — сказал я. По правде сказать, я сам трусил, хоть и не так сильно. Но мне доставило тайное удовольствие видеть, как Носаря пот прошибает.
— Он глядит на нас, — сказал Носарь. — Все время глядит, как подымет голову. Охмурить хочет.
— Грешников выискивает, — сказал я. — Ну, что теперь скажешь насчет ножа? Здесь он не поможет, а, Носарь?
Пастор говорил так же приятно, как его дочь пела. Он произносил слова проникновенно, нараспев. Иногда он понижал голос до шепота и гудел, как ветер в проводах, а потом снова гремел на всю катушку.
Предварение: Человек жил в раю, который был ему домом, и не ведал ни смерти, ни болезней, ни ненависти, ни зла, ни греха. Он жил безмятежно и мог общаться с богом в любое время дня и ночи. В такой безмятежности, какой не знал даже у материнской груди; в такой благодати, что даже самые счастливые минуты нашей земной жизни — лишь бледная тень ее; в такой красоте, что с тех пор сердце его тоскует по ней и будет тосковать до скончания века. А потом туда проник дьявол и все погубил. Человек был изгнан из рая и обречен влачить тяжкую жизнь, работать в поте лица своего и умирать. Он лишился общения с богом, и это было всего ужаснее, потому что он стал одинок. Вместо вечности ему была уготована однообразная череда дней. И человек пустился в путь по бесплодным равнинам времени, не ведая милосердия, и поэтому Каин убил Авеля; не было росы сострадания, а лишь пролитая кровь; и было проклятие потопа и разрушение Содома и Гоморры. Снова и снова бог являлся своему народу, и снова и снова этот народ ему изменял; и, наконец, бог сошел на землю. Слово обратилось во плоть и было распято за грехи наши — мои и твои.
— Аллилуйя.
— Хвала господу.
— У этого человека не глаза, а сверла, — сказал Носарь.
Поучение: О братья, не думайте, что наша цель — это возвращение в рай. Кто дерзнет отрицать распятие? Кто посмеет отвернуться от окровавленного чела, от пронзенных гвоздями рук и ног, от истерзанного тела? И все же миллионы, да, миллионы закрыли глаза, миллионы предпочли дьявола. Вы спросите: как можем мы предпочесть дьявола, если не верим в него? Все дело в том, братья и сестры, что дьявол хитер и коварен; он стал незрим и незримо присутствует повсюду. Но людям кажется, будто его нет, и они думают, что грех — это естественное состояние, что в нем нет ничего дурного. Оно не имеет никакого отношения ни к богу, ни к дьяволу, ни к искушению, ни к вечному проклятию. Оно касается лишь желаний и чувств. Но желаниям нужен исход, а чувствам — удовлетворение. И дьявол управляет ими издалека. Братья и сестры, дьявол ликует, никогда еще ему не было так легко!
Молодежь в наше время предана на его милость. Но самое ужасное, что у него нет милости и быть не может. Молодежь живет, не признавая добродетели, обуянная гордыней, в пренебрежении к священным законам божеским. Она погрязла в мерзости. У нее нет надежд.
Старик Носарь был весь в поту.
— Он все время глядит на нас… Чего ему надо?
— Заткнись!
Но я и сам вспотел. Этот пастор знал свое дело. Только не подумайте, что на меня все это подействовало. Просто я растерялся.
Увещание: Если бы они поняли, что лишь дающему воздается сторицей, что единственный способ наслаждаться жизнью — это вручить ее господу, что только тот, кто ненавидит жизнь, стремится обладать ею. Взгляните сквозь сеть лжи, сотканную дьяволом, на вечные муки тех, которые попали в его когти, взгляните на все это ради спасения своей души. Сверните с неправого пути, воззрите на распятие, воззрите на чело, увенчанное терниями за грехи ваши, на эти раскинутые руки и ноги, пронзенные гвоздями, на кровоточащее тело. Взгляните в эти чудесные глаза, и вы обрящете в них прощение, которого ждете.
— Я ухожу!
— Никто тебя не держит.
Заключение: Склоним же головы и закроем глаза. Вознесем наши души к небу и помолимся богу, дабы он вразумил тех, кто не в лоне нашей церкви, дабы они упали ниц пред престолом милосердного…
— Ты идешь, Артур?
— А теперь споем молитву тихо-тихо, чтобы я мог услышать бога…
Вдруг начался шум. Подняв голову, я увидел, что Носарь удирает со всех ног.
— Юноша, нельзя убежать от бога.
— Останься, и ты обретешь мир.
Но его уж и след простыл.
— Да свершится воля божия, — сказал мистер Джонсон в конце службы. Он глядел на меня сверху вниз — голый череп, ввалившиеся щеки и добрые карие глаза. — Я уверен, что сегодня бог вразумит кого-то.
Я чувствовал себя манекеном. Одежда висела на мне, как белье на веревке, только сохла не мыльная пена, а целые галлоны пота, по гинее за каплю. Я потерял фунтов тридцать весу и совсем обалдел. Сам не знаю, почему. В мозгах у меня помутилось с той самой минуты, как Носарь удрал.
