— Ну вот, — сказала она. — А теперь дай мне сигарету. — Это прозвучало как приказ. Мы закурили. — Пойми, Артур, ты совершенно свободен. Я не стану тебя удерживать. Но ты должен быть мужчиной и сказать прямо, если хочешь порвать со мной.
Я уставился на свою сигарету.
— Из нее ты ничего не высосешь, — сказала она резко, едва сдерживаясь. — В конце концов у тебя было три недели, чтобы придумать какую-нибудь историю, — говори же, в чем дело? Ты… влюбился? — Произнеся это слово, она чуть не задохнулась. Я кивнул. — Почему же ты не сказал мне?
— Духу не хватило, — пробормотал я.
И тогда она мне выдала по всей форме. Сказала, что только подлец может так относиться к женщине, что она меня ничем не связывает и никогда не хотела связать, но надеялась, что я буду обращаться с ней как с человеком, а не как с рабыней. Она не плакала, и от этого мне было еще хуже. А потом она замолчала, белая как мел.
— Ты права, — сказал я. — Но у меня есть девушка, в этом вся беда.
— Тогда ты должен был мне сказать. Я не стала бы тебя удерживать. Ты просто трус.
— Не в этом дело, — сказал я.
И вдруг я понял, почему не сказал ей, — понял настоящую причину. Не хочу оправдываться. Я поступил скверно, струсил. Но теперь, глядя на нее, я вдруг понял отчего: мне хотелось невозможного. Я знал, что это невозможно, но все-таки желал, чтобы это сбылось.
— А в чем же, в чем? — спросила она настойчиво.
И тут я заплакал.
— Не хочу, чтоб ты жила одна в этом доме, не хочу расставаться с тобой, Стелла. Ох, как бы я хотел, чтоб ты была моей ровесницей!
— Господи! — сказала она, и лицо ее сморщилось.
Я привлек ее к себе и изо всех сил старался утешить единственным способом, какой знал. В конце концов мы бросили машину и пошли по берегу реки. Был теплый осенний вечер. Мы набрели на старый песчаный карьер. Если бы кто-нибудь прошел над нами, он принял бы нас за сумасшедших; мы оба были уверены, что в последний раз вместе. Теперь, когда прошли злоба и ожесточение, она была податлива и щедра, но до чего ж странно текут наши мысли. Я все думал о том, как жаль, что я никогда больше не увижу ее… А потом она сказала:
— Если б я могла вернуть себе лет двадцать, а ведь я не на столько старше тебя, мне пришлось бы много потерять. Я не могу пожертвовать Полли и всем остальным. Слава богу, это и не требуется… — Она помолчала немного, потом добавила: — Но я рада, что ты сказал это, мой дорогой.
И я рад, что запомнил это. Она высадила меня на окраине, и я доехал до дома на трамвае. Помню, как я глядел с моста на газовые фонари и крыши домов далеко внизу и думал, что брак — вовсе не бессмысленная штука. Привязаться к женщине, полюбить ее, почти не зная, — в этом есть глубокий смысл. И тяжело расставаться, когда знаешь, что это навсегда. И хотя я испытывал облегчение и был благодарен ей, никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным.
3
Итак, я снова вернулся к своему детству, или, верней, к тому времени, когда едва начал выходить из детского возраста, и теперь меня окружала тьма еще гуще той, сквозь которую я вглядывался с моста. Всю эту зиму я проболтался впустую. Иногда проводил время с ребятами, иногда с Дороти и пастором. Носарь увлекся Терезой, и то ли ему было некогда, то ли не до того, но он больше не выдумывал отчаянных проделок, без которых ребята жить не могут. Келли со своими дружками тоже выбыл из игры, их связал по рукам и ногам молодежный клуб, открытый новым приходским священником, который вздумал заполнять их досуг диспутами, настольным теннисом, граммофонной музыкой и ирландскими народными танцами. Некоторые даже купили юбки в рассрочку. Я как-то не мог представить себе долговязого Мика в юбке и с голыми шишковатыми коленками, но говорили, что он так разгуливает.
Наша компания разваливалась, потому что не с кем стало драться, не было главаря, и ребят одолевала скука, но меня это не огорчало. Я был сыт по горло игрой в ковбоев и индейцев. Ходил как неприкаянный, мечтая о девушке и раздумывая, как вылезти из неприятностей на работе. Каждое утро я вскакивал с постели с таким чувством, будто попал в западню. День проходил за днем, и смена всегда тянулась мучительно долго, а вечер пролетал незаметно. Дело двигалось, и наш строительный участок все больше и больше походил на болото; я был в такой тоске, словно все время шел дождь. Мы работали ярдах в двухстах от реки, и меня охватывала печаль всякий раз, как я видел катер или большой, таинственный танкер, тихо скользивший по воде. Может, эти танкеры курсировали только между нефтеочистительным заводом на юге и нашей речкой. Но всякий раз, как я их видел, я думал о Персии и о жарком солнце. Иногда какой-нибудь бездельник на борту махал мне рукой, и у меня сжималось сердце.
Говорят, всюду в мире одно и то же, а кое-где и похуже, чем у нас; но я хотел бы, чтобы каждый мог сам в этом убедиться. А то у нас есть только телевизор или кино. Да еще приходится зарабатывать свой хлеб на этом вонючем участке под началом у жуликов вроде дяди Джорджа и Сэма Спроггета, которые норовят нажиться на том, что режут ягнят и стригут овец. А от этого совсем тошно становится.
Так что все это просто-напросто вонючая западня.
Тем временем шла оживленная переписка. Моего старика судили за двоеженство, и он получил суровый нагоняй от судьи, зато приговор был самый мягкий. Моя старуха с Гарри ходили к адвокату, и он им сказал, что дело о разводе пойдет как по маслу. Так что они тоже были заняты. Я все думал о своем старике, каково ему там за решеткой. Настроение у меня для этого было самое подходящее. Моя старуха раза два с ним виделась — один раз на суде, когда давала показания, а потом в тюрьме, куда пошла к нему вместе с его второй женой, — и оба раза он был веселехонек, шутил, как мясник, распродавший в субботу весь товар. Сказал, что читает, пополняет образование и что обходятся с ним хорошо. Моя старуха переписывалась с его женой каждый месяц. Бог её знает зачем.
Все были довольны. И Гарри с моей старухой и Носарь всякий раз, когда со мной разговаривали, словно прерывали какое-то увлекательное путешествие. Это ужасно неприятно — будто чуешь запах воскресного обеда и знаешь, что тебе ничего не достанется. А виноват сам. Мне могло быть не хуже, чем им, но я продолжал считать Дороти библейской праведницей. Всякий раз, как я касался ее, мне вспоминался тот первый вечер, когда я услышал ее голос, и я гнал от себя всякую мысль об обычных отношениях между юношей и девушкой.
А потом все полетело к чертям.
Однажды вечером, когда мы были в «Риджент», в бильярдную вошел Носарь. Я о первого взгляда почувствовал неладное.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Нет еще.
Я почувствовал, что он не расположен разговаривать, и весь вечер мы молчали. Сгоняли партию. Он все время курил, злобно тыкал кием, будто хотел вспороть сукно, и проиграл мне под сухую. Видно было, что он во всех смыслах сыграл под сухую. Я угостил его лимонной настойкой.
— Что с тобой, Носарь?
— Мик ее избил. И грозился еще побить, если она будет со мной встречаться.
— Удивляюсь, как он раньше ее не трогал.
— Я его убью! — сказал он. — Возьму у нашего малого револьвер и пристрелю его.
— У кого?
— У Краба.
— Этого только не хватало.
— С револьвером или без, а я с ним сочтусь, — сказал Носарь.
— И думать забудь. Да скажи своему брату, чтоб он от этой игрушки избавился — от них одни несчастья.
— Ладно, кончай каркать, — сказал он. — Только и умеешь учить. А чтобы помочь, как настоящий друг, так ты и пальцем не шевельнешь. И остальные тоже. Да вы жить и то боитесь!
Удивительное это дело — видишь ловушку и все равно попадаешь в нее.
— Ты что, меня не знаешь? — сказал я.
— Ладно, старик, — сказал он. — Буду на тебя рассчитывать. Когда я скажу, что надо потолковать с Миком и компанией, ты придешь. Договорились?
— Приду.
4
Говоря по правде, я боялся этого револьвера с той самой секунды, как услышал про него, и могу сказать почему. Вообще-то я не боялся оружия, оно мне, как и всем нам, с детства примелькалось. Пиратские пистолеты, из которых, казалось, стреляют, не заряжая, шестизарядные наганы, появляющиеся неизвестно откуда, как по волшебству; крупнокалиберные револьверы; блестящие автоматы и пистолеты с глушителями или без них; пистолеты-пулеметы, карабины, мушкеты, автоматические винтовки. Они казались такими же знакомыми, как ножи и вилки, хотя мы никогда не держали их в руках. Не считая кино, вблизи мы видели иногда ружья у охранников в поезде или у солдат на параде. Правда, один раз я увидел револьвер поближе. Летом мы со стариком Джорджем помогали маркировщикам на участке, и вдруг Джордж подобрал с земли пакет, завернутый в замшу и перевязанный ботиночным шнурком отличным шнурком, шиллинг пара. Джордж держал пакет осторожно, будто расплескать боялся. Наверно, он уже на ощупь почувствовал, что это. Помню, как он тихонько развязал шнурок и развернул замшу. А маркировщик тем временем орал:
