— Ведь Артур остался, — сказала Дороти.
— Да, остался, — сказал мистер Джонсон. — Ну что, Артур?
— Это не по-честному.
Он усмехнулся.
— Бог оправдывает все средства.
— Возможно. Но я предпочел бы просто спокойно посидеть и подумать. Никаких молитв, гимнов, болтовни. Просто спокойно подумать.
— Сидеть, и думать вечно? — сказал мистер Джонсон. — Да ты, я вижу, крепкий орешек. Не лучше ли нам сыграть в шашки, а?
Честное слово, так прямо и сказал. Меня поразило, как он сразу переменился.
А потом Дороти опять проводила меня до двери и не отпускала добрых десять минут.
— Во что вы верите? — спросила она.
Глаза у нее были отцовские; глядя на нее, я вдруг представил себе, как лицо ее когда-нибудь высохнет, постареет и сморщится, как у него. Но нет, этого быть не может.
— Дайте мне время, — сказал я.
— Значит, вы хотите обдумать то, что слышали сегодня?
— Ваш отец не единственный, кого я слушаю, — меня все интересует.
— Не вас одного.
— Слушать — это все равно как цветы собирать.
— Выходит, вы собираете только то, что вам нравится.
— Как когда. Иной раз такого наберешь, что и сам не рад. Вот, например, некоторые вещи, которые ваш стар… которые он говорит. Про одиночество, про то, что все мы одиноки. Вот что я собираю и не потому, что мне это нравится, а потому, что мешает.
— Какой вы странный, — сказала она.
— Скажите, сколько вам лет? — спросил я. — Ведь вы всего на несколько месяцев старше или младше меня. Для вас все яснее ясного. А для меня — нет.
— Я тоже думала об этом. Много думала.
— Еще бы, — сказал я. — Но я говорю про себя. Скажем, человек слушает. Это все равно как вязать, даже еще медленнее. Вот ваш отец говорил, что воздается лишь дающему…
И я рассказал ей про Джорджа Бзэка с его племянником и про то, как он стал мертвецом.
— Поэтому вы и пришли сегодня? — спросила она с легкой насмешкой.
Мне хотелось обнять ее и сказать:
— Нет, я пришел потому, что здесь есть один цветок, который я хотел бы сорвать.
Но я только взял ее за руку. Она прислонилась к двери, глядя на меня с едва заметной призывной улыбкой. Я сжал ей руку и хотел поднести ее к лицу в надежде, что тогда она обнимет меня за шею, но не осмелился. Она была права, а я не прав. Она была на сто лет меня старше, я не смел шевельнуться, а она смеялась. И я почувствовал, что она легко может меня одурачить.
— Мне пора.
Она отняла руку. Просто удивительно, как я вообще посмел тогда взять ее за руку, мне она казалась слишком добродетельной, чтоб ее коснуться, не говоря уж — поцеловать. Может, поглядев на нее повнимательней, я понял бы, что и она тоже разочарована. У первого фонарного столба я остановился и хватил по нему кулаком. Хватил изо всей силы, а когда обернулся назад, дверь за ней уже захлопнулась.
2
Весь остаток лета и почти всю осень я проболтался без толку, ходил в миссию и становился все более глух к проповедям пастора, но не к голосу Дороти; ведь это ее голос привлек меня туда, и даже теперь, когда в голосе какой-нибудь другой девушки мелькнет похожая нотка, я вспоминаю Дороти и весь замираю. Мы с ней часто гуляли и разговаривали, но всегда держались на почтительном расстоянии, не считая случайных прикосновений. Я совсем дошел. У этой девушки было редкостное терпение, но, как потом оказалось, воздаяния она не получила. Что толку, если можно только гулять и ходить на церковные службы — ни в кино, ни на танцы, ни на вечеринку? Но так продолжалось довольно долго.
Иногда я не могу понять, что же произошло. Я любил эту девушку. И был не робкого десятка. Но она как-то сковывала меня. Или, может быть, это не она, а воспоминание о ее голосе, церковная обстановка, молитвы и гимны мешали мне. А может, все дело было в том, что я уважал невинность и не хотел ее губить. И кроме того, меня все время удерживала мысль о Стелле.
С ней все оставалось по-прежнему. Я никому про нее не говорил. Там был особый мирок, тихий и уютный, как сон, и всегда открытый для меня. Когда я думаю о Крабе и Милдред, то понимаю, как мне повезло, что все так вышло, — приходишь, тебя встречают дружелюбно, ласково, а уходишь свободный, и ничего с тебя не требуют. Невероятно, правда? Но так это было, и теперь, когда я стал старше и умнее, я понимаю, что, пожалуй, по-настоящему чистой и невинной была Стелла. Иногда, закрутившись, я подолгу с ней не виделся. Иногда нарочно избегал ее из-за Дороти, но в конце концов я шел к ней, потому что у нее мне было хорошо, как дома. Она открывала мне дверь и всегда встречала меня радостной улыбкой, никогда не жаловалась, что я ее забыл. Я садился на диван у камина, а она оживленно болтала или, вернее сказать, лепетала — про книгу, которую недавно прочла, — а она очень любила читать — лепетала увлеченно, захлебываясь. Иногда я чувствовал себя виноватым, но через несколько минут ощущение вины исчезало, потому что она давала мне почувствовать, что я ничем не связан и раз я здесь, ей больше ничего не нужно. Да, братцы, я чувствовал себя героем из ее любимой книги, когда она сидела рядом, смеясь и болтая, маленькая, пухленькая, с красивыми ножками и добрыми веселыми глазами. Часто она обрывала свою болтовню и целовала меня. А иногда сдерживалась и говорила: «Я приготовлю поесть — чего тебе?»
И бежала на кухню, напевая, хватая то одно, то другое и называя меня таким-сяким. Мне часто думалось, что мы как Адам и Ева, потому что все так легко и просто, да так оно и было — для меня. А каково было ей, когда она думала о муже, который плавал по всему свету старшим помощником на торговом судне. Он был большой, добродушный и беззаботный, ему и дела не было, как ей одиноко, когда он в плаванье. Она мне про него никогда не говорила. У нее была дочь, которая училась в интернате.
В доме было много фотографий этой девочки. О муже она заговорила со мной только раз, сухо сказала, кто он, но часто рассказывала про дочь — как она хорошо учится, какая серьезная, хочет стать доктором. Не мне чета, смеялась она.
Я звонил ей, и иногда, во время каникул, эта девочка подходила к телефону.
— Кто это? — спрашивала она, и я замирал, прижимая трубку к уху, потому что, хотя голос у нее был гораздо более юный, он напоминал голос Дороти. — Кто это?
Из телефонной будки я выходил, совершенно уничтоженный и дрожащий. Я никогда не чувствовал вины за собой и за Стеллой, но боялся, что о наших отношениях узнают. Эта мысль приходила не часто, но сжимала мне сердце, как железный кулак.
И в то же время я ревновал свою старуху к Гарри, так ревновал, что однажды ночью, услышав шум внизу, совсем ополоумел, выскочил из постели и распахнул дверь его комнаты. Поверите ли, этот шут стоял на голове у стены! Я ожидал самого худшего, а увидел вот что — он стоял в пижаме, вниз головой, стукая ногами в стену, и ухмылялся. Он, конечно, догадался, в чем дело. Я понял это по его усмешке. Все еще стоя на голове, он сказал:
— Кровь хочу разогнать.
Я криво улыбнулся в ответ, вполз наверх, как раздавленный таракан, и снова лег. Я понимал, что могло быть хуже, и готов был убить себя за свою глупость. Если я смутился, когда увидел, что он всего-навсего делает упражнения йогов, то что же было бы, если б я застал его в постели с моей старухой? А потом я по-прежнему слышал, как она тихо спускается с лестницы, и натягивал себе на голову простыню, стараясь не думать об этом, потому что поделать ничего не мог. И все-таки меня это бесило. А ведь сам я был не лучше. Даже хуже.
Быть может, из-за того, что я хотел чувствовать себя праведником перед моей старухой и наладить отношения с Дороти, я не встречался со Стеллой почти три недели, тогда как обычно мы виделись раз в неделю. Не скажу, чтоб это было легко. Легче было бы курить бросить. Но чем яснее я понимал, как я к ней привязан, тем больше проникался решимостью все кончить. Это привело к нашей единственной ссоре. Раз вечером я пришел с работы, напился чаю, поднялся наверх переодеться и, сам не знаю почему, выглянул в окно. Я подскочил чуть не до потолка, когда увидел на улице ее автомобиль. Она появилась, как живой укор. К счастью, моя старуха еще не вернулась с работы. Я кубарем скатился вниз и побежал к машине. Стекло было спущено, она курила сигарету, по-женски, быстрыми маленькими затяжками.
— Садись, — сказала она.
Губы ее были плотно сжаты. Машина тронулась, прежде чем я сел.
Мы проехали Шэлли-стрит, и у моста меня словно толкнуло что-то. Я оглянулся. Да, это был Носарь; он стоял на углу, вытаращив глаза. И представьте себе только, я сразу начала придумывать, что бы ему соврать, но потом решил, что Носарь умеет хранить тайну. Теперь просто не верится, что это могло меня тревожить, ведь в то время у меня были заботы поважнее. Машина на бешеной скорости пронеслась через весь город, и, хотя Стелла правила внимательно и ни разу не проехала на красный свет, она то и дело выскакивала из ряда, обгоняя передних и рискуя столкнуться с огромными желтыми дизельными грузовиками. Вырвавшись из города, она свернула на проселок и резко затормозила у реки.
