Бутлеров не ошибался, считая лучшим средством для достижения поставленной цели личное объяснение с немецкими химиками. В его присутствии никто не решался отрицать приоритет русского ученого в создании структурной теории, как теории химического строения с ее основным положением о зависимости свойств соединения от его химического строения. Попытки умалить значение Бутлерова сводились лишь к разговорам о том, что, дескать, это положение является простым выводом из положений о четырехвалентности углерода и способности его атомов цепеобразно связываться друг с другом, а Бутлерову если и принадлежит какая-нибудь заслуга в этом деле, то разве только та, что он предложил это «сцепление атомов называть строением тел».
Бутлерову было не трудно показать, что положение о зависимости свойств соединения от его химического строения вовсе не является «само собой разумеющимся следствием положений о четырехвалентности углерода и способности его атомов цепеобразно связываться друг с другом», как утверждал защитник Кекуле Лотар Мейер. Достаточно было напомнить о том, что этому якобы «само собой разумеющемуся следствию», однако, не соответствовали многие допущения в работах самого Кекуле даже и после того, как Бутлеров изложил свои взгляды на химическое строение и стал рассматривать его как руководящий принцип своих теоретических рассуждений.
Выступая в защиту русского приоритета, как горячий патриот, Бутлеров неизменно подчеркивал и то, что он принужден к таким выступлениям постоянным замалчиванием его высказываний со стороны некоторых лиц. Это замечание относилось прежде всего к Лотару Мейеру, автору вышедшей в 1864 году книги, посвященной изложению новейших теорий современной химии. Как только Бутлеров покинул Германию, Мейер в руководящем журнале немецких химиков «Annalen der Chemie und Pharmacie» напечатал статью под заглавием «К защите», в которой он, сваливая с больной головы на здоровую, обвинил Бутлерова в том, что он, «не зная и не желая того, простирает свою руку на чужое, как на свое новоприобретенное имущество, претендует на вещи, которые благодаря заслугам других уже в течение ряда лет являются общим достоянием науки».
Находясь в Ницце, Бутлеров с гневным изумлением прочел эту статью и немедленно напечатал в том же журнале свой, исполненный достоинства, сухой, холодный и величавый «Ответ». Кратко и точно определяя заслуги Кекуле, Купера, Эрленмейера и свои собственные, Бутлеров писал в заключение:
«В мои намерения, конечно, не входит доказывать свои притязания цитатами; однако, если сравнить мои вышедшие с 1861 года работы с работами других химиков (в хронологическом порядке), то придется признать, что эти притязания не совсем необоснованны. Я даже полагаю, что мне будет значительно легче доказать это, чем настоять на своем мнении тем, которые, как г-н Л. Мейер, утверждают, что- мое участье в проведении нового принципа ограничивается тем, что я назвал его принципом «химического строения» и применил известный способ написания формул».
Подчеркнув в заключение, что своим «Ответом» он раз и навсегда желает покончить «со всякими рекламациями, касающимися теоретических вопросов», Бутлеров посвятил последние месяцы пребывания за границей отдыху.
Путешествие едва не кончилось для Бутлерова трагически во время поездки морем из Марселя в Алжир, где ему захотелось побывать. Пароход был застигнут штормом; волнами с палубы смыло весь груз, сбило стеклянную крышу над машинным отделением, унесло в море восемь матросов. Спасая корабль, потерявший управление, Бутлеров работал наравне с матросами, несколько раз находясь на краю гибели.
Морская болезнь, которой, к счастью, не был подвержен Александр Михайлович, свалила с ног большую часть пассажиров. Немного оставалось людей, сохранивших, подобно Бутлерову, и самообладание и физические силы.
Шторм продолжался не более суток, но свежий ветер еще дул беспрерывно несколько дней. Мертвая зыбь мучила многих людей, поднявшихся на палубу. Они лежали на скамьях, на вещах, прямо на полу под одеялами, пледами и всякой одеждой, хотя стояли ясные Дни. Зеленое море сверкало, как рыбья чешуя, и глазам было больно от солнца и ветра.
О пережитом во время шторма дают представление подробные письма Бутлерова, опубликованные Н. П. Вагнером в его воспоминаниях, и сохранившиеся в семье рассказы Александра Михайловича об этом путешествии.
Самый шторм хорошо описан Бутлеровым в письме к Вагнеру.
«Перемена, происшедшая на палубе, — пишет он, — меня поразила: все ряды бочек и коробов, которыми вчера были завалены ее бока, теперь исчезли. Сорвавшиеся с петель двери от кухни и разные вещи валялись в беспорядке. Стеклянная крышка над машинным люком не существовала более. Везде по палубе текла вода, хлеставшая через борта и свободно попадавшая в машинное отделение. Взгляд на море заставил меня забыть палубу. Не видав, не представишь себе ничего подобного: борта парохода, прежде высоко стоявшие над водою, теперь, казалось, были наравне с нею, а немножко подальше и справа и слева поднимались водяные черно-синие горы, все испещренные белыми пенистыми гребнями. Пароход, казалось, был ими сжат. Еще мгновение — и одна из них обрушилась через левый борт, целый водопад пролился в машинный люк. Почти бессознательно вскочил я на веревочную лестницу правой стороны, поближе к шлюпке, Висевшей на рострах и уже разбитой ударами волн» Не замечая этого, я видел в ней надежду на спасение. Но потоки воды на минуту перестали литься через борт, я сошел на палубу, и с нее, оборотясь к корме, опять увидел воду через ют. Ют аршина на три возвышался над палубой, и над ним, за кормою парохода, вдруг поднялась водяная гора, вершина- которой виднелась на высоте, вдвое большей высоты юта. На мгновение я закрыл глаза, ожидая потопления: пароход прыгал, страшно качался, но не каждый раз черпал воды бортами. Немного оправившись, я бросился с вопросами к морякам. Один из кочегаров, весь бледный, мокрый и дрожащий, на мои вопросы отвечал словами: «Моя жена, мои дети!» Второй капитан стоял у юта. «Боже мой, что это такое?» — говорил я. «То, что бывает на море, — (отвечал он, — удар волн». — «Мы погибли?» — «Нет». Люди хлопотали между тем, чтобы затянуть парусами машинный люк и не пускать в него заливавшуюся беспрестанно через борт воду. Я бросился помогать им. Волны хлестали, мешая нашей работе. «Держитесь, держитесь крепче!» — закричал я своему соседу и сам успел схватиться за веревку у мачты, когда через правый борт хлынула через всю ширину парохода новая масса воды и обдала нас с головы до ног. Судорожно цеплялся я за веревку и, к счастью, удержался. Секунды с две я был совершенно в воде, невольно открытыми глазами видел синеву водяной массы, рот был полон воды. Весь мокрый, остался я на своем месте у мачты, уплыла только безвозвратно новая шляпа, купленная в Ницце, перед отъездом. Совсем озадаченный, я еще раз вспрыгнул на веревочную Лестницу к шлюпке, наш сотоварищ по каюте, пассажир-француз, сделал то же, но отсюда легко было быть снесенным волнами, и я опять примкнул к людям, удвоившим усилия, чтобы закрыть машинный люк. Это удалось наконец: на отверстие положили весла, на них парус, и все заколотили гвоздями. После нас еще надежнее утвердили эту покрышку, спасшую нас от потопления. Водяные горы между тем поднимались и рушились попрежнему. Спустя несколько мгновений одна из них ударила на ют, где находился капитан и двое рулевых. Капитан поднял руки и вскрикнул: колесо руля и поперечина оказались изломанными, раздробленными, но люди уцелели. За минуту перед тем капитан привязал веревками себя и их. Руль поспешили как-то прикрепить и, повернув пароход на ветер, предоставили его воле бури и волн. Я и пассажир-француз взобрались на ют. «Погибли мы?» — спрашивал меня мой спутник и уверял, что застрелится прежде, чем успеет утонуть. — «Еще нет, не теряйте надежды!» — отвечал я. «Бедная моя жена, мои бедные дети!» — шептал француз, сконфуженный, но не потерявшийся. «И моя, и мои тоже!» — думалось мне. Говорю чистосердечно: умирать одному, никого не оставляя, мне как-то не было страшно в эту минуту, на уме вертелась мысль о необходимости моей жизни для других».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
