Наконец, из кухни явилась и мать семейства с двумя чайниками в руках — большим и маленьким, заварочным.
Так. Началась новая дискуссия.
— Гаврик, ты причесывался?
— Не помню.
— А я вижу.
— У зеркала и я увижу.
— Причешись.
— Потом.
И я включился:
— Да, ладно. По обычным меркам у него сегодня вполне благообразный вид. После еды все же причешись.
— Пап, а что по телику?
— Ну вот! С утра тебе телик. Дай поесть спокойно.
— Кончай, мам, с утра заводиться. А яйца крутые, всмятку?
— Всмятку сейчас нельзя. По телевизору передавали, сальмонеллез. Двадцать минут варить надо.
— Какой там еще самолез! А я люблю всмятку. А еще лучше сырые. Быстрее выпьешь.
— Нельзя.
— Да, что будет?
— Заболеешь. Живот… Температура. Болезнь такая.
— Скоро дома разрешат иметь счетчики радиоактивности, начнут продавать индикаторы для поиска нитратов.
— И тогда наступит истинная гласность, — это опять я — И приобщит тебя к поиску и научно-исследовательской деятельности.
— И стану я эдаким евреем талмудистом, в очках и сутулым.
— Талмудистом не станешь.
— Ну, танцующим хасидом.
— Эрудит ты наш. Видишь, мать, доказывает, что книжки читает.
— Эрудит! На лабуду он эрудит. Да сел бы лучше сейчас, сегодня, да учебники хотя бы почитал.
— Мама!
— Ну, что мама! Заниматься-то надо.
— Сегодня воскресенье.
— Ты из каждого дня норовишь воскресенье сделать.
Я почувствовал надвигающийся мрак на наш безоблачный выходной:
— Давайте поедим сначала. А потом разносторонние дискуссии. И даже на дисциплинарные темы.
— Ну, смотри, Борь! Сколько я его не учу, что с острого конца разбивать яйцо удобнее и элегантнее, он…
— Мам. А я, сколько не говорю, что на тупом конце есть воздушная площадка. А ты тоже никак не возьмешь это в ум. Там полость есть.
— И что это дает тебе?
— Я разбиваю где полость и мне легче захватить край не пачкая пальцы, легче в слой попасть.
— Теоретик. Ты посмотри, как папа делает: два удара и ровная крышка срезается. Аккуратно. Элегантно. Скорлупа не сыплется. Быстро.
— И какой русский не любит быстрой еды… — Я старался шутить.
— Значит я не русский.
— В каком-то смысле так…
К телефонному звонку Гаврик сорвался, словно инерции для него не существовало.
— Да… Да… Привет… Ага… Угу… Ладно… Когда? Где? Ага… Сейчас сколько? Угу… Ну… Окей.
Сел к столу и опять принялся то ли исследовать, то ли составлять план наилучшего вскрытия предмета, то ли раздумывал, как его быстрей уничтожить — то есть съесть.
Но мамин пыл, то ли руководящий, то ли педагогический, то ли обобщенно родительски-дидактически-командный еще не исчерпал себя.
— Вот так! Уже договорился. Вот видишь и пролил и насорил скорлупой. Я же говорила, что с острого конца…
— Ну, что ты пристала!? Ты открываешь крышечкой, а я буду разбивать яйцо. Что за дела!
— Ты ж не убираешь за собой. Ты уйдешь, а мне убирай. Обо мне подумай. А то уже договорился. А заниматься когда?
Гаврик вскочил, отодвинул чашку и тарелку, расплескав и рассыпав и чай и скорлупу, выбежал из комнаты. Слышно было, как он натягивал куртку, явно торопясь. Видимо воспользовался конфликтной ситуацией и спешил удрать без лишних разговоров. С моей точки зрения бывшего мальчишки все для него складывалось удачно. Но, тем не менее, я попытался, как бы стать на баррикаду рядом с мамой.
— Гаврик! Сынок!
— Да ладно вам. — донеслось уже от выходных дверей. — Пока!
Дверь хлопнула.
— Вот видишь! И так каждый день. Он ничего не хочет делать.
— И чего ты завела эту идиотскую полемику? Вот уж никогда не думал, что фантазии Свифта могут оказаться, так, до глупости, реалистичны. Война остроконечников и тупоконечников.
Свифт помог — рассмеялись оба.
* * *
А Гаврик уже плыл где-то на просторах, так сказать, океана жизни.
* * *
Гаврик был похож на всех своих сверстников. Та же расхристанность в одежде. Сверхстертые, или как бы сказали лет семьдесят назад — архистертые джинсы. (Правда, джинсов не было тогда, но все остальное было — от архианархистов до архибатеньки.) На коленях дырки. Кроссовки тоже по швам разорваны. Серая куртка с незастегнутой молнией и миллионом карманов. Длинные волосы, достававшие до воротника и прикрывавшие уши и брови. То ли бомж, то ли музыкант сегодняшней эстрады, то ли просто архисовременен… Да все они так нынче ходят. Даже в школу так стали пускать. С модой лишь большевики сдуру боролись. Собственно, не только большевики — любая религиозная организация, приверженная догмам, демагогически сражается с любым новым. А мода вечно сегодня новая, хотя бы это и рецидив прошлого — «ретруха». Мода агрессивна, как вода — моментально заполняет свободное пространство.
Гаврик совершенно не похож на Борис Исааковича ни долговязой фигурой, ни чрезмерной волосатостью.
Гаврик, по документу Гаврила; нарождающиеся принципы бытия страны еще покажут, Гаврила он или Гавриил, Гава, Габриэль. Может, наконец, сотрется разница и, когда кликнут Гаврика, никто не будет удивляться, что зовут Гаву, Габби или Габриэля. Неизвестно еще, что выстроится в стране и в душе этого неоднозначного пока юнца.
— Привет, Шур.
— Салют.
— Куда пойдем?
— Куда глаза глядят.
— Неинтересно. В парке выставку авангардистов открыли. Сходим?
— Давай.
— А может, Кириллу позвонить? Может, с нами пойдет?
— Звони.
— Кирка! Ты? Что делаешь? В парк на выставку пойдешь? С Шурой… Мы уже на улице… Выходи тогда… Через десять минут на нашем углу… Окей!
Люди с обретенной целью мигом меняют походку. Только что шли расслабленно, как бы довольствуясь улицей, погодой, друг другом, разговором, глядя по сторонам, вбирая в себя весь мир. Но вот у них появилась цель. И им вроде бы перестало хватать существующего, им что-то понадобилось еще — мало им мира, воздуха, погоды… Быстро, не обращая внимания на вселенную вокруг них — природу и бытие, видя перед собой лишь нечто только для них существующее, устремились они вперед. Будто мало им сиюминутных вокруг событий, почти бегом рванулись они к грядущему. Они шли, они не разговаривали, они, словно пьяные, в миг потеряли, как принято сейчас обозначать, коммуникабельность — порвалась связь и между собой. Смешно! Но у них цель — о чем же им говорить! Как бы мгновенно распались все связи с миром, осталась лишь одна, что манит их, маячит где-то впереди. Цель объединила и обеднила их. Походка, выражение лица с утерявшейся успокоенностью, убежденного в самодостаточности — все стало иным. Ушла, наверное, на время, какая-то важная сторона существования — есть цель, и боле ничего, ничего вокруг.
А всего-то — идут на встречу с каждодневным товарищем.
Лишь любопытство — великое счастье, кто его имеет — в состоянии оборвать стремительность юного, поступательного движения вперед, к любой цели. Хотя они, полуюноши, слава Богу, покуда еще уверены, что знают, зачем и для чего многое, еще не ведая про всегдашнюю неизвестность будущего и всегдашнюю сомнительность ожидаемого. Впрочем, это и делает жизнь привлекательной, интересной, не всегда предсказуемой — опять же, любопытной.
Любопытство замедляет ход… бег по жизни, скидывает шоры с глаз, освобождая боковое зрение и заставляет оглянуться, отвлекая от доселе привлекающей впереди, порой, к сожалению, единственной точки, цели. Оживает разброс глаз — мир открывается и с боку.
Не надо торопиться только вперед. Поначалу надо бы и оглядеться. Повременить бы с целью. И глобально… И когда с подружкой… Зачем торопиться к товарищу…
В детстве же благословленное любопытство часто приостанавливает бег неизвестно куда и для чего. В детстве чаще смотрят по сторонам. И, слава Богу, ибо неизвестно, что их ждет у цели. То остановятся поглазеть на уборку снега, или поливающую машину, на ремонт или разрушение дома, шагающих солдат — мир познают… если цель не мешает. В юности, в зрелости любопытство постепенно уменьшается и где-то к старости вновь обретается интерес к миру… К уходящему миру. Вернее у уходящего из мира. Запоздалое любопытство. Да поздно…
Итак, вперед, вперед — и не разговаривают, не держатся еще друг за друга, может, еще и не ощущают друг друга… Полудети.
Но что-то их остановило. Любопытство! Услышали музыку, песню. Да не электронный звук магнитофона, а живой человеческий голос, живая струна гитары. Пусть гитара стала стандартом, но живая струна… без электрических наполнителей, дополнительности. Шура остановилась и стала оглядываться.
Слава Богу! Есть еще женская душа более доступная простым символам естества, с большей легкостью отбрасывающая эфемерные целеустремленности, женская душа охранительница человечности, а потому все больше и чаще, особенно в ранней юности, оказывающаяся лидером. К сожалению, чаще в юности только.
