Задержал его Катилина, когда он после сражения у Коллинских ворот спрятался в овчарне. Сняв с него одежды, заключив в цепи и обвязав веревкой шею, его протащили по всем улицам Города, избивая розгами, под гиканье, насмешки, плевки и швыряние экскрементов. Кортеж направился к Яникулю, по склону которого он добрался до гробницы Катуллов, где несколько лет тому назад похоронили Квинта Лутация Катулла, которого Грацидиан принудил к самоубийству, возбудив против него процесс по обвинению в государственной измене. Здесь он подвергся обращению с изощренной жестокостью, потому что все части тела были изуродованы друг за другом, и ни один удар не был смертельным; ране, нанесенной каждый раз новым человеком, предшествовали напоминание о злодеяниях, стоивших этой смерти (которая все не наступала), и вереница оскорблений. Казнь была нескончаемой. Послушаем поэта Лукиана: «Помню ли я маны Катулла, утоленные кровью, когда приносили в жертву Мария в искупление призрака, не желавшего, возможно, такого жуткого удовлетворения на своей неотмщенной гробнице? Мы как бы видим в этом теле, полностью разбитом смертельными ударами, не задевающими души, разорванные органы с равным им количеством ран, и зловещую, не имеющую названия утонченность, щадящую жизнь человека, которого приказали уничтожить. Упали оторванные руки, отрезанный язык бьется и ударяет пустой воздух в молчаливом движении. Один отрезал уши, другой — крылья загнутого носа, этот вырывает глазные яблоки из орбит и бросает глаза последними, показав им предварительно члены. Едва ли можно будет поверить в преступление, такое дикое, в котором одна голова могла бы объединить столько наказаний. Это то, что происходит, когда члены раздавлены обрушившимся зданием, которое их расплющивает; и бесформеннее туловища не выносит больше на берег, когда они разрушаются в открытом море».
Несмотря на все его раны, несчастный был еще жив, и веревки, которыми он привязан к столбу своих страданий, удерживают его, хотя бедра и ноги разорваны. Каталина сам приканчивает несчастную жертву. Схватив его левой рукой за волосы, он перерезает ему горло и с триумфом демонстрирует свой трофей под аплодисменты разнузданной толпы, тогда как ручьи крови текут меж его пальцев, заливают ему руки. Так бежит он по улицам Города, затем представляет эту голову Сулле, ведущему заседание сената в храме Беллоны. Наконец он омыл руки в сосуде с очищающей водой, находившемся позади соседнего храма, посвященного Аполлону: жертвоприношение было закончено.
В противоположность тому, на чем настаивает Лукиан, это не было только жертвой, принесенной манам Катулла, и в которой не видно то, что Катилииа пришел бы сделать. Если несчастный Грацидиан был принесен в жертву на гробнице Катуллов, то это именно потому, что выбор места для римлян наполнялся политическим смыслом. Правда, если народ восхищался Гаем Марием и даже раболепствовал перед ним, жестокость, которую он проявил в последние дни своей жизни, страх, который он вызывал, истребив всех, кто составлял славу Города, заметно ухудшили его портрет. И с этой точки зрения, смерть Катулла, другого победителя кимвров и тевтонов, того, кто праздновал триумф в тот же день, что и он, была политической ошибкой, которую искупал Грацидиан, который стал инструментом ее. Значит, гробница Катулла была пространством, где противники Мария могли стремиться приносить жертвы Республике. К тому же это объясняет, почему Грицидиан не был единственной жертвой: два других деятеля, Марк Плеторий и некий Вену лей, разделили ту же участь и в том же месте. Но на этот раз древние авторы более сдержанны. Нужно сказать, что оба сенатора не имели той политической значимости, что Грацидиан: возможно, это является причиной того, что мы располагаем лишь немногими сведениями об их судьбе; но нужно понять, что одновременная фокусировка на Грацидиане и Катилине (существовала тенденция свалить на него всю ответственность за погребальный ритуал) представляла также способ стушевать коллективную ответственность за совокупность деяний, воспоминание о которых быстро стало довольно тягостным.
Во всяком случае, жестокое обращение с телом жертв обнаруживает нечто другое, чем просто истязание. Конечно, нужно было заставить противника мучиться как можно больше и как можно дольше; но, последовательно калеча его физически, добирались до его души. Если тела жертв, «просто» обезглавленных на Марсовом поле, были растерзаны прежде чем их бросали в Тибр, то надо вспомнить, что, по глубокому убеждению римлян, целостность тела гарантирует повышение статуса в потустороннем мире. В случаях с Грацидианом, Плеторием и Венулеем новым было то, что калечение было произведено не над трупом, а над живым телом; вот почему вырывание глаз было последней из операций, произведенных над телом, потому что нужно, чтобы они сами явились свидетелями разрушения тела. Некоторым образом выставление головы на Форуме имело почти такое же значение, потому что, узнанные и идентифицированные римлянами, они оставались там до того момента, пока разложение окончательно не исказит черты. Цицерон в своей речи в следующем году хорошо резюмирует конечную цель этих действий: «Включенный в проскрипции был не просто вычеркнут из числа живых, он даже, если так может быть, помещался ниже, чем мертвые».
Впрочем, с этой точки зрения, совершенно примечательно, что действия наших римлян конца Республики, лишавших труп членов и погребения, не отличались от действий героев Гомера, которые пачкали пылью и землей окровавленное тело своего противника. Погребальный туалет до похорон, которого старательно придерживались в Риме, является другим аспектом того же самого суеверия. И Сулла, который не мог уже отомстить своему старому врагу Марию, умершему четыре года тому назад, не мог привязать его к колеснице и протащить труп вокруг стен Рима, как сделал Ахилл с телом Гектора, протащив его вокруг стен Трои, произвел единственно возможное над ним наказание: приказал разбить его гробницу и высыпать пепел в реку Анио.
Естественно, Рим не был единственным местом, где проводилась очистка: список проскрипций содержал имена определенного количества всадников и сенаторов, игравших решающую роль в марианистской политике городов, откуда они были родом. И хороший пример этому дает город самнитов Ларино (Ларин): местные магистраты, являвшиеся римскими всадниками, встали на сторону консулов 83 года, принудив некоторых из своих сограждан покинуть город и найти убежище в армии Метелла. Когда после победы у Коллинских ворот Ларин решил подчиниться, туда вернулись изгнанники в сопровождении небольшого отряда и обнародовали эдикт проскрипций с отрывком списка, где встречались имена тех, кого нужно было казнить, в данном случае промарианистских магистратов, четырех лиц, принадлежавших к одному роду местной аристократии: Авл Аврий, Авл Аврий Мелин, Гай Аврий и Секст Вибий. Здесь еще все было четко регламентировано и не допускало насилия. Однако отмечают, что этот организованный и лимитированный аспект чистки позволил довольно быстро положить конец некоторым сопротивлениям на итальянском полуострове, исключая только виновных, чья смерть могла скрепить примирение бывших противников. Так, в Ноле, Кампания (тридцать километров северо-восточнее Неаполя), жители города, опасаясь осады, договорились с сулланскими силами и вывели за стены проскрибированных, которые были убиты эскадроном кавалерии. Много позднее в Этрурии, в Волаттерах, уставшие сопротивляться сделали то же самое. В индивидуальном плане один рассказ подтверждает эти действия: в Теане самнитский сенатор Гай Папий Мутил думал найти убежище в доме тестя. Но, разумеется, опасаясь обвинения в сотрудничестве и потому что было удобно возложить на одного ответственность выбора, который оказался гибельным, двери ему не открыли. Тогда Мутил вскрыл вены и умер, отпуская проклятия в адрес жены, чей порог он залил своей кровью.
Остается очевидным, что некоторое количество городов, особенно проявивших себя в сопротивлении Сулле, подверглись более жестоким расправам. В первом ряду среди этих городов — Пренесте. Когда Марий-младший узнал о поражении, подтвержденном головами Карринаса, Цензорина и Телезина, выставленными сулланцами, намекавшими на ту же участь, он попытался сначала сбежать через многочисленные катакомбы, позволявшие покинуть город. Но, убедившись, что все выходы охраняются, принял решение умереть: он и молодой брат Телезина, сопровождавший его, нанесли друг другу смертельные удары. И когда находящемуся в Риме Сулле принесли голову молодого Мария, он произнес по-гречески: «Нужно сначала научиться грести, прежде чем держать руль». Затем он отправился в Пренесте, где Лукреций Офелла уже расправился с сенаторами и всадниками, фигурировавшими в списке, отдав других под надзор. Первым приказом по прибытии Суллы был приказ расправиться с этими лицами. Затем он приказал собрать людей, схваченных с оружием в руках, в три группы, отделяя граждан римского происхождения, местных и самнитов. Сначала он прогнал сквозь строй последних, затем обратился к римлянам в присутствии пренестинцев: им он объявил, что ожесточенное сопротивление может стоить им жизни, и это допустил бы любой властелин, но он, Луций Сулла, тем не менее хочет их помиловать. Сказав это, он объявил пренестиндам, что Республика не могла бы простить им враждебные действия, совершенные против нее, и отдал приказ расправиться с ними. Все тела были лишены права погребения и остались на месте казни. Но Сулла пощадил женщин и детей, которым позволил скрыться, прежде чем отдать город на разграбление своим людям.
