Я тихонько пускала дым и пыталась навести порядок в мыслях. Юра сказал, что привезли вместе с Ниной инвалида из 662-й больницы, еще жаловался, что пришлось нести молодую женщину на руках. А убили его прямо у этой клиники. Зачем мужик поехал туда снова?
Внезапно перед глазами предстала ужасная картина: весь в гипсе и бинтах, Базиль медленно умирает на продавленной койке. Могло ведь быть и так. Корзинкин и Нина на обратной дороге из Горловки попадают в аварию. Ну не справился Базиль с управлением и вломился, предположим, в дерево… Шофер сильно пострадал, Нина – жива-здорова. Девушка ловит попутку и быстренько везет истекающего кровью кавалера в 662-ю больницу. Почему туда? Да все очень просто.
Клиника расположена довольно далеко от Москвы, хотя считается городской и стоит как раз на пути из Горловки в столицу. Просто – это первая московская больница, куда Нина могла доставить Корзинкина. Может, он был так плох, что до Склифа и довезти было нельзя. Вот и лежит приятель в реанимации, не в силах сообщить о себе ни мне, ни Сюзи.
А перепуганная Самохвалова, естественно, не стала звонить жене. Вообще-то в подобных случаях медицинский персонал обязан известить милицию, но, наверное, увидав пару сотен баксов, все разом оглохли, онемели и ослепли!
Как только подобная мысль сразу не пришла мне в голову! Почему не обзвонила сначала больницы? Нет, Александр Михайлович прав, до профессионала мне ой как далеко!
Ругая себя на все корки, завела мотор и поторопилась в 662-ю клинику. Как назло, дорогу будто жиром смазали, и на ветровое стекло летят белые кляксы. Чертыхаясь, еле-еле добралась до наглухо закрытых железных ворот. У проходной маячили два здоровенных секьюрити в черных комбинезонах. Больше всего эти крупные, почти наголо стриженные блондины походили на эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». К тому же на груди у них виднелась нашивка с картинкой, сильно смахивающей на череп. Приглядевшись, поняла, что это и в самом деле изображение скелета, а внизу мелкие цифры – 662. Ну ничего себе эмблему придумали!
– Въезд только для машин «Скорой помощи» и персонала, – довольно вежливо сообщил один из парней.
Я протянула ему 10 долларов. Но секьюрити не дрогнул и мзду не взял.
– Простите, – сказал второй, – нам строго запрещено принимать чаевые, оставьте машину на стоянке за шлагбаумом. Можете не вынимать магнитофон, мы проследим.
Пришлось подчиниться. Прямо из проходной попала в парк. Широкая подъездная аллея вела к видневшемуся вдали корпусу. Огромные ели нависали над дорожкой. Наверное, летом это место сильно смахивает на санаторий, впрочем, даже сейчас, когда понеслась настоящая пурга, пейзаж напоминал иллюстрацию к сказке «Госпожа Метелица». В абсолютной тишине крупный снег картинно валился с неба.
Но очарование неожиданно разрушилось. Оглушительно воя, мимо промчалась белая машина с красным крестом. Выскочившие люди быстро потащили в приемный покой носилки, накрытые одеялом.
Я вошла через парадный вход и ахнула. Низенькое облупившееся от старости здание внутри скрывало царскую роскошь. Мраморные полы, дубовые двери, изящные светильники – все это походило на интерьер дорогого отеля, а не муниципальной больницы. И снова два охранника с идиотскими эмблемами. Надев по их приказу пластиковые бахилы, я добралась до «Справочного бюро» и мигом узнала, что никакого Базиля Корзинкина тут нет. Но вообще-то была готова к подобному повороту. Нина могла испугаться и выдать кавалера за москвича. Записать под любой фамилией, сославшись на отсутствие документов. Пара красивых зеленых бумажек, и дело сделано. На стене висел большой план. Так. Реанимация у них одна, на третьем этаже, скорей всего там же и операционные отделения, гинекология. Это мне без надобности, потом – 1-я хирургия, 2-я хирургия. Ну здесь операции, должно быть, плановые. А вот реанимацию и травматологию обследуем в первую очередь.
Хорошенькая медсестричка в огромном накрахмаленном колпачке быстренько спрятала десятидолларовую купюру и радостно сообщила, что на сегодняшний момент в палате интенсивной терапии одни женщины. Имя Базиль она не помнит, вообще, пациентов называют по фамилии, Корзинкина, кажется, не было. А может, и был, всех не упомнишь, тут поток, сплошные операции. Одно она помнит точно – иностранцы последнее время не поступали.
Слегка успокоившись, я двинулась в травму, от души поражаясь полному отсутствию больничных запахов. В воздухе не витал аромат хлорки, лекарств и грязной тряпки. Даже из открытой двери «Перевязочной» ничем не тянуло. Не доносились и запахи пищи. В коридорах изумительная чистота и пустота. На посту мирно раскладывала лекарства еще одна приветливая девушка. Впрочем, хрустящая ассигнация, вложенная в карман, сделала ее еще и сговорчивой. Мне разрешили осторожно заглянуть в каждую палату.
Комнаты оказались комфортабельными и больше напоминали гостиничные номера. Небольшой предбанник с холодильничком и санузлом, затем просторное помещение, разделенное перегородкой. Две кровати стоят вроде и в одной палате, но больные друг друга не видят и не смущают, только слышат. Просто европейские условия.
Но нигде нет никаких признаков Базиля, хотя жертв автокатастроф несколько. Не нашлось приятеля и в других отделениях, от отчаяния я даже заглянула в «Гинекологию».
Спустившись на первый этаж, вытащила сигареты, но охранник вежливо попросил выйти на улицу. Снег прекратился, перед дверьми сидели две лысые собачки и с надеждой поглядывали на здание. Я тоже бросила взгляд на корпус и вздохнула: опять облом. Интересно, что тут было раньше? Четыре этажа, и архитектура явно не больничная. Внезапно сигарета выпала из рук – четыре этажа!!! А я побывала только на трех, что же там, на самом верху?
Лифт привез на последний этаж, нос уткнулся в табличку «Лаборатория. Посторонним вход запрещен. Зараженные грызуны». Железную дверь украшал «глазок» и нечто, напоминающее помесь домофона с кодовым замком. Сплошные кнопочки и колесики. Ну что ж, понятно, больница небось ведет исследования, потом должны же они где-то делать всяческие анализы. Непонятно только, при чем тут грызуны. Вряд ли станут держать в больнице зараженных чумой и сибирской язвой крыс. Скорей всего просто повесили такую табличку, дабы отпугнуть любопытных. Знаю, знаю, сами писали в свое время на туалете для сотрудников «Не входить, злая собака». Студенты, конечно, знали, что к чему, но хоть посторонние посетители не лезли.
Я молча стояла возле запертой двери, судорожно соображая, куда податься дальше. Внезапно послышалось шуршание лифта. На всякий случай отошла за массивную колонну. Чудесное укрытие. Толстый мраморный ствол скрыл меня от постороннего взгляда, я же видела абсолютно все.
Из подъемника с лязгом выехала железная тележка с бачками. Толстая санитарка потыкала в кнопки – 967.
– Кто? – донеслось из домофона.
– Обед.
Дверь распахнулась, и перед моим взором предстал длинный коридор. Охранник не впустил бабу внутрь, и она принялась накладывать порции прямо на пороге.
– Сегодня пятнадцать, – предупредил секъюрити.
– Чего так? – равнодушно спросила санитарка, плюхая на тарелки картофельное пюре.
– Двоих выписали, один помер.
Тетка с грохотом закрыла бачок и порулила назад.
– Слышь, Зина, – окликнул ее стражник, – у нас сегодня не убирали.
– Знаю, – махнула рукой женщина, – некому: Танька запила, а я ее подменять не стану. Мне за это не заплатят, пусть другую ищут дуру.
– Пришли кого-нибудь из девчонок, Зинуля, – попросил охранник, – а то уже из второй палаты жаловались.
– Ты же не пустишь никого, – усмехнулась тетка, вталкивая в лифт тележку.
– Ну ладно, ладно, – забормотал охранник, – подбери подходящую и отправь, пусть скажет, что от тебя.
– Только после пяти, – отрезала санитарка. – Сейчас все заняты.
Двери лифта и отделения одновременно лязгнули, и я вышла из-за колонны. Ну ничего себе, под видом лаборатории скрывается нечто непонятное. Там лежат люди, кого еще будут кормить картошкой с рыбой? Кроликов и мышей? И потом эта фразочка «двоих выписали, один помер». Даже если у них там содержатся дрессированные обезьяны, обученные есть вилками с тарелок филе минтая, то уж выписать их никак не могли. Значит, это еще одно, почему-то тайное отделение, и судьба подарила шанс. Грех не воспользоваться.
Спустившись на третий этаж, поймала девушку, несущуюся куда-то с эмалированным лотком, и забормотала:
– Слышь, доченька, нанялась к вам уборщицей, велели переодеться, а где – не поняла.
– Ступай на первый этаж, под лестницу, – велела девчонка на ходу.
В чуланчике нашлось несколько железных шкафчиков. Один раскрыт, внутри довольно помятый белый халат, косынка и уродские коричневые шлепки. Стащив с рук золотые часы, кольца и вынув из ушей серьги, я принялась переодеваться. Туго затянула поясок, а косынку надвинула почти до бровей. Около грязного зеркала валялась дешевая помада ярко-оранжевого цвета. Преодолевая брезгливость, нарисовала себе полные, вульгарные губы. Здесь обнаружилась и отечественная тушь, моментально осевшая на ресницах черными комьями. Ею же навела цыганские брови. С первого взгляда и не поймешь, сколько лет чучелу – от двадцати до сорока. Подумав немного, свернула из бумажного носового платка два шарика и сунула за щеки.
