Спустившись на третий этаж, поймала девушку, несущуюся куда-то с эмалированным лотком, и забормотала:
– Слышь, доченька, нанялась к вам уборщицей, велели переодеться, а где – не поняла.
– Ступай на первый этаж, под лестницу, – велела девчонка на ходу.
В чуланчике нашлось несколько железных шкафчиков. Один раскрыт, внутри довольно помятый белый халат, косынка и уродские коричневые шлепки. Стащив с рук золотые часы, кольца и вынув из ушей серьги, я принялась переодеваться. Туго затянула поясок, а косынку надвинула почти до бровей. Около грязного зеркала валялась дешевая помада ярко-оранжевого цвета. Преодолевая брезгливость, нарисовала себе полные, вульгарные губы. Здесь обнаружилась и отечественная тушь, моментально осевшая на ресницах черными комьями. Ею же навела цыганские брови. С первого взгляда и не поймешь, сколько лет чучелу – от двадцати до сорока. Подумав немного, свернула из бумажного носового платка два шарика и сунула за щеки.
Бесстрастное зеркало отразило довольно странную девицу с отвратительным макияжем и щеками хомяка.
Прихватив стоявшие в кладовке ведро, швабру и пакет порошка, я поехала на самый верх.
Охранник грозно спросил:
– Ну?
– Зина прислала, – пролепетала я, прикрываясь шваброй, – полы помыть.
– Слушай внимательно, – велел мужик, – как звать-то тебя?
– Люба.
– Так вот, Любка, отделение наше особое, платное. Больные капризные, парочка совсем ненормальных, ты их не слушай, чушь несут. Если просить о чем станут, не брезгуй, сделай. Судно вынести, подушечку поправить. Они тебя за заботу отблагодарят, кто деньгами, кто продуктами. Мужиков не бойся, им тут ни до чего, лишь бы выжить. Поняла?
Я согласно закивала опущенной головой.
– Говоришь мало, это хорошо, – одобрил мужик, – ты ведь у нас новенькая?
Я вновь затрясла головой.
– Что увидишь тут, никому не рассказывай, – велел наставник, – замечу примерное поведение, порекомендую на место Таньки, давно пора пьянчугу гнать. А ты старайся, если хочешь выделиться. В нашем отделении зарплата выше, сто долларов станешь получать в месяц, да еще чаевые и еда дармовая…
Я постаралась изобразить, что у меня от радости язык отнялся.
– Ну ступай, – велел охранник.
Провожаемая бдительным взором, я влетела в первую палату и загремела ведром. Комната такая же большая, как и на третьем этаже, тот же предбанник и туалет с ванной. Но лежит только один мужчина. Молодой, не старше Кешки, весь перевязанный, настоящая мумия. Похоже, он просто не заметил моего появления.
В следующем помещении – довольно капризный мужик с ампутированной рукой. Он долго брюзжал по поводу поздней уборки, но в конце концов дал шоколадку. Униженно поблагодарив и спрятав подношение в необъятный карман халата, я последовала дальше.
Следующие три палаты оказались пустыми, кровати не были застелены, на тумбочках чистота. В остальных лежали самые разнообразные больные. От стонавшей на одной ноте тетки, выставившей из-под одеяла культю правой ноги, замотанную начинающими промокать бинтами, до совсем здорового на вид мужика, лениво щелкающего пультом телевизора. Карманы постепенно наполнялись шоколадками, яблоками и купюрами. Правда, денег давали не так много – в общей сложности получила около ста рублей, – но для нищей девчонки-санитарки совсем неплохо. Однако я с трудом сдерживала разочарование. Базиля не было. Уже ни на что не надеясь, вошла в последнюю комнату.
На кровати сидела молоденькая девчушка с перепуганным лицом. Услышав грохот ведра, она вздрогнула и затравленно глянула на меня. В больших, широко открытых голубых глазищах читался откровенный страх. Я принялась споро тыкать шваброй по углам. Две минуты поскребу тут, и ладно, пора делать ноги. Корзинкина здесь нет.
– Послушай, – неожиданно позвала больная, – как тебя зовут?
– Люба.
– Много получаешь тут?
– Сто долларов.
Больная соскочила с кровати и подбежала ко мне.
– Хочешь три тысячи баксов?
– Кто же не хочет, – резонно ответила я.
– Тогда выведи меня отсюда по-быстрому.
Я отставила тряпку и глянула на девицу. Красный нос и набухшие веки без слов свидетельствовали, что их хозяйка совсем недавно безутешно рыдала. Взлохмаченные волосы и бледные, трясущиеся губы. Впрочем, внешне производит впечатление совершенно здоровой, может, одна из сумасшедших, о которых предупреждал охранник? На всякий случай я отошла подальше.
– Спаси меня, – лихорадочно забормотала девчонка, заламывая руки, – помоги убежать.
– Тут что, СИЗО? – изумилась я. – Вроде больница, дело добровольное, езжай себе домой, коли лечиться раздумала.
– Здесь хуже, чем тюрьма, – судорожно забормотала девица, – не выпустят, раз деньги за операцию заплатили.
Я в изумлении уставилась на нее.
– Мне дали три тысячи баксов за ногу. Все тебе отдам, только выручи.
– Люди врачам платят, а у вас наоборот…
– Господи, – шепотом запричитала девчонка, – тут Алке, что со мной приехала, ногу уже позавчера отрезали, как она орала, когда наркоз отошел. Господи! А сейчас плохо ей совсем, возможно, умрет…
– Может, нельзя было конечность оставить, – осторожно пошла я на контакт, – гангрена небось или саркома!
– Да нет, – снова шепотом крикнула девчонка, – она ее продала, как и я. А теперь боюсь, боюсь, да не понять тебе!
И правда, непонятно, ну ладно почка или глаз, теоретически можно представить, как такой орган пересаживают другому, но нога?
– Боже, боже, – не останавливалась девушка, – ты мой последний шанс, с утра Нина приходила, сказала, завтра операция. После ужина обколют транквилизаторами, и прощай!
– Какая Нина? – отреагировала я на знакомое имя.
– Да та, кому ногу продала, ой, рассказывать все времени нет.
– Что я тебя, в ведре унесу?
– Давай халат и косынку, прикинусь уборщицей.
Ну хитрюга! Сама ускачет, а несчастной санитарке вломят по первое число.
Я подошла к тумбочке и вылила всю нетронутую тарелку с супом на кровать.
– Ты чего? – изумилась больная.
– Молчи, если хочешь убежать. Сиди спокойно, сейчас вернусь.
Охранник уставился на меня взглядом змеи.
– Убралась? Быстренько.
Я протянула ему одну из полученных пятидесятирублевых купюр и прикинулась окончательной деревенщиной:
– Не побрезгуйте, дяденька!
Секьюрити секунду смотрел на бумажку, потом расхохотался:
– Оставь себе, заработала. Но то, что поделиться хотела, – ценю. Ладно, ступай, замолвлю за тебя словечко.
– Сейчас вернусь.
– Зачем? – посерьезнел охранник.
– Больная из 20-й суп пролила, просила белье сменить.
Мужик молча пошел в конец коридора, потом заглянул в палату и дал добро.
– Давай беги, одна нога здесь, другая там.
Я понеслась вниз. В каморке стояла каталка с большим мешком, набитым грязными простынями, она-то мне и нужна. Буквально через три минуты я вкатила ее в палату. Девчонка, нервно кусая губы, металась перед окном.
– Что это?
Не отвечая, я вывалила из мешка окровавленные простыни. Порывшись, нашла относительно чистый пододеяльник и ловко переменила белье. Из оставшегося сформировала некое подобие человеческой фигуры и прикрыла одеялом. Получилось крайне правдоподобно – больная спит, накрывшись с головой: может, ей свет мешает или холодно!
Растопырив на каталке пустой грязный мешок, велела:
– Лезь!
Понятливая девица ужом юркнула внутрь, я воткнула туда же испачканное супом постельное белье. Оно высовывалось из горловины, демонстрируя, что мешок набит грязным бельем.
Кряхтя, повезла тяжелую тележку по коридору. Испуганная девчонка вела себя идеально, лежала неподвижно.
– Ну и дурочка, – ласково укорил секьюрити, наблюдая, как я пытаюсь затолкать сооружение в лифт, – в другой раз просто сними грязь да унеси, виданное ли дело, такую тележку ради одной смены переть!
Чувствуя, как по спине бегут капли пота, я доехала до парадного входа и нарвалась на другого охранника.
– С ума сошла, – заорал он, – к заднему выходу давай, тут только для больных.
Пришлось разворачиваться и вновь пересекать холл. У черного входа стояло несколько каталок с точно такими же узлами. Я подергала дверь – заперто. Наклонившись к мешку, велела:
– Лежи смирно, не бойся, сейчас вернусь.
В каморке надела вновь часы, серьги и кольца, бросила в шкафчик халат и помчалась назад. Девчонка, кряхтя, вылезла из мешка.
– Чуть не задохнулась, – пожаловалась она.
Я надела на нее свою куртку, и, изображая посетительниц, мы двинулись к выходу.
Глава двадцать первая
«Вольво» мирно стоял у забора, довольно далеко от проходной. Увидав, как я отпираю переднюю дверь машины, девчонка напряглась, потом развернулась и понеслась по дороге. Я не торопясь села за руль. Никуда не денется – шоссе прямое как стрела, а по бокам глубокие, наполненные жидкой ноябрьской грязью овраги.
