жить, только б с тобой. Потому как без тебя нет и вовсе никакой жизни. Ты не думай, я взаправду!.. Ты только согласись – и я сразу посватаюсь чин чином, ни одна падла слова кривого чтоб не… Осип Матвеич главным сватом пойдет, с гармошкой, все как надобно! А ежели я так, напридумал себе… Так ты скажи!.. Прогони – и я уйду. Хоть прям сейчас!..
Свободной рукой он натянул шапку, дернулся к выходу, но Стеша не выпустила его ладонь, крепко стиснула, шагнула к Николаю, прижалась, спрятала лицо на груди. Николай неловко обнял девушку за плечи, принялся осторожно гладить своей ручищей по пахнущим ромашкой волосам.
– Стешенька… Я ежели… Ты чего?.. Ты не плачь, зорюшка моя… Ежели я обидел тебя… Ты прости меня… Я не со зла… Я ж… Я… Люблю я тебя… Больше жизни своей дурной люблю… Вот ведь колода дубовая, книжки твои читаю, а как слова потребовались, так выдуло все из башки-то дырявой… Чего ж у тебя ладошка-то такая студеная?.. Ну не люб я тебе, так ты скажи… Я на порог больше… Я отступлюсь…
– Я тебе отступлюсь, дурак! – В грудь даже через тулуп ощутимо ткнул острый кулачок. – Приготовился он отступать! Никуда ты теперь не денешься.
Стеша подняла голову, сперва вытерла свои глаза, потом смахнула слезу со щеки Николая, поправила ему выбившийся из-под шапки чуб. Боровнин перехватил руку, прижал к губам, выдохнул:
– Так что? Присылать сватов-то?
В сенях громыхнуло, распахнулась дверь.
– Во! Пряники, конфекты! И кулек твой нашел! А чевой-то вы ревете как коровы, а?
Николай, ничего не ответив, молча взял из протянутой Лешкиной руки сверток белой бумаги, разорвал, вытащил что-то искрящееся, воздушное и водрузил на макушку елки – оттуда теперь на Лешку, Стешу и Николая, раскинув белоснежные крылья из папье-маше, грустно и торжественно смотрел златокудрый ангел.
* * *
Но чинным сватовство вышло лишь наполовину. Даже, пожалуй, на треть. Во-первых, на другой день после Рождества прихватил такой мороз, что с гармошкой дошли только до середины деревни, а остаток пути Устин без остановки дул в рукавицы, пытаясь согреть обмороженные пальцы. А во-вторых, заведя с порога про «у вас товар – у нас купец», Осип Матвеевич сразу же и осекся, поняв, что переговоры о выкупе придется вести с самим «товаром» – некому продавать сироту.
Потому, пока Устин, отогреваясь, соловел, уменьшая в принесенной четверти количество самогона, а бабка Боровнина утирала слезы, глядя на сидящих рядом Николая и Степаниду, Осип Матвеевич вещал:
– Стало быть, так: свадьбу сыграем сразу, как лен соберем. И хлопот помене будет, и Колька деньжат подкопит. Тройку снарядим. Сыграем у меня в дому – чего тут тесниться али там. – Он кивнул на окно, в сторону дома Боровниных. – На дворе столы поставим, места всем хватит. Попа привезем со станции.
Устин снова опрокинул стакан, вытер губы рукавом, ехидно буркнул:
– Зачем ей поп. Колька говорил, что она не верует.
Осип Матвеевич недовольно покосился на сына, подвинул ему тарелку с холодцом.
– Закусывай, пустомеля! Верует али нет, а без попа нельзя. Потерпит, рука не отсохнет свечку подержать. – Не дожидаясь ответа, повернулся к жениху. – Жить-то где станете? Тесновато у матери будет.
Николай замялся – не говорить же про то, что обещал увезти жену в Петербург. Да и Стеша на его обещания ничего не ответила. Но Симанов понял молчание по-своему.
– Не жмись! Леса дам, поставим возле вашей халупы дом. Глядишь, управимся к зиме.
Устин крякнул, опять налил самогонки, махнул и пробормотал в пол:
– Эк расщедрилси. Можа, ишшо духовную на него напишешь? – и вперил в отца соловые глаза.
Осип Матвеевич нахмурился, шея налилась краской, но голоса на сына не возвысил, прошипел через бороду:
– Ну-ка, гармоню под мышку – и брысь отседова! Дождесся, и правда Кольше все отпишу! Сбрызни с глаз, мякина!
Устин с минуту, не моргая, смотрел на отца и сжимал под столом кулаки, но потом молча встал, начал натягивать тулуп. Второй рукав все не давался, ускользал от хватающей воздух руки. В конце концов Устин плюнул, нахлобучил треух, потянул к себе гармошку. Та жалобно взвизгнула, но Устин не дал мехам разъехаться, накинул ремешок, забросил гармонь на плечо и вышел, так и волоча за собой не надетый до конца тулуп.
Хлопнула дверь, и со двора донеслась песня – Устин под гармошку затянул «Златые горы». Прислушиваясь к удаляющимся переливам, Осип Матвеевич мотнул седой гривой, стукнул ладонью по столу.
– Пойдем, Кольша. Подмогнешь. А то, не ровен час, повалится под чужим забором да замерзнет, пьянь!
Поспешно оделись, вышли в ночь. Песню было уже не слыхать, поэтому, попеременно покрикивая, двинулись главной дорогой, пряча глаза от колючего снега. Устина нашли храпящим в сугробе под симановской калиткой. Растолкать не смогли, потому внесли под руки в дом. Николай вернулся к забору за гармошкой, а когда входил обратно, в сенях, через не до конца притворенную дверь услыхал, как Осип Матвеевич в сердцах бросил:
– Хоть бы и замерз, ирод. Отмучился бы, прости господи.
Не замерз Устин.
* * *
18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 12 часов 47 минут
Николай последний раз махнул топором, довольно оглядел здоровую кучу колотых дров.
– Дядь Коль, я перетаскаю.
Максимка появился как всегда невесть откуда, шмыгнул грязным носом, даже зимой густо усыпанным конопушками, и просительно выпучил глаза. Николай вздохнул, снова достал из кармана имеющуюся наличность, опять пересчитал. Еще раз вздохнул, но протянул мальчишке пятак.
– Как закончишь – позовешь. Я замкну.
Максимка прибился к трактиру еще с осени. Вернее, к Николаю он прибился. Вот так же выскочил откуда-то из-под пожелтевшего куста, как тощий гриб опенок, сдвинул на затылок картуз-шляпку с оторванным наполовину козырьком и скороговоркой протараторил:
– Дяденька, давай я дрова в сарай перетаскаю, за пятачок.
И тут же, пока не заругали, начал накладывать правой ручонкой на левую березовые чурбачки. Николай открыл сарай, показал, куда и как складывать, а сам молча курил и смотрел, как малец таскал дрова. Управился тот быстро, зажал в маленьком кулачке монету, пролепетал «благодарствую» и убежал.
В другой раз подкараулил Николая у колонки, вцепился тонкими ручонками в ведро.
– Я натаскаю, дяденька. За алтын.
Николай нахмурил брови, думал двинуть по грязной цыплячьей шее, чтоб не пугал людей, выскакивая из-под земли, и даже занес было руку. Мальчонка сощурился, втянул голову в плечи, но ведро не отпустил, пискнул:
– За грошик. Жрать хочется, дяденька.
Николай все-таки легонько щелкнул по курносому носу, а потом сгреб мальца в охапку, занес в трактир. Усадил в углу, поставил
