перед ним миску с Настасьиным варевом – полагался ему от Иваныча ежедневный харч, – сунул оловянную ложку.
– Сиди, лопай. Меня дождись.
Но мальчонка уже не слушал, наворачивал хлебово.
Когда Николай, натаскав полную бочку воды, вернулся в зал, пацаненка не было – только вычищенная до блеска миска да такая же облизанная ложка. И ни одной хлебной крошки на столе.
С тех пор так и повелось: Николай делал тяжелую работу – Максимка помогал. Когда однажды, недели через две после первой встречи, Николай спросил мальчишку, где и с кем тот живет, Максимка неопределенно махнул рукой за спину и сказал:
– Там. С бабкой.
Про бабку, похоже, было правдой – Николай как-то подметил, что, доев кулеш, парнишка достал из кармана газетный листок, бережно завернул в него нетронутый кус хлеба и спрятал обратно.
Николай сел в углу, опять пересчитал монетки и все-таки налил себе еще чаю. Дров он наколол минут на тридцать-сорок таскания, можно посидеть спокойно. Подул на стакан, сделал глоток, прислонился к теплой стене и прикрыл глаза.
* * *
7 июля 1908 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 44 минуты
По травинке медленно полз перламутровый жучок. Долез до середины, замер, двинулся дальше. Былка прогнулась, затрепетала. Тогда жестяная спина жука разломилась надвое, выпростав прозрачные переливчатые крылышки, жук оттолкнулся мохнатыми лапками и с легким жужжанием улетел в сторону леса.
Николай переполз в угол сруба, где даже в полдень собиралась тень, перевернулся на спину. Высоко-высоко, у самых облаков, кружил черный коршун, временами закрывая раскинутыми крыльями солнце. Николай сперва прикрыл глаза рукой, а после и вовсе натянул на пол-лица картуз. Кузнечики стрекотали, убаюкивая.
– Вот так работник! – раздалось прямо над Николаем. – Так мы и до зимы не поженимся.
Стеша из-под ладошки смотрела на Николая. Тот сел, потянулся.
– Мужики обедать пошли. А меня что-то сморило.
Стеша развязала небольшой узелок, расправила углы платка, разложила еду.
– И ты давай поешь.
Николай захрустел огурцом, отхлебнул из махотки кваса.
– Чем же вы, Николай Васильевич, ночами занимаетесь, что в обед уже носом клюете? – Стеша сурово сдвинула брови. – Или любовницей обзавелись?
Николай вытер усы, поправил картуз.
– А и правда, надо бы завесть. А то невеста вон хоть вся из себя прогрессивная, а до свадьбы к себе не подпускает, так не все же мне ночами книжки читать? С полюбовницей, думается мне, поинтереснее будет, а?
Но не выдержал серьезного тона, фыркнул. В ответ Стеша уже расхохоталась в голос.
– Ешь давай! Вон, уже идут твои строители.
Она поднялась с колен, принялась отряхивать приставшие к юбке травинки.
– Погоди. – Николай тоже встал. – Меня через две недели Осип Матвеич в Петербург снаряжает. Поедешь со мной?
Стеша покачала головой.
– Не могу я сейчас. Скоро школа начнется, а дел еще уйма несделанных. Вот поженимся – и на Рождество поедем. Чтоб всю красоту разом посмотреть. Потому как раньше Рождества вы, похоже, стройку не окончите.
* * *
18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 13 часов 26 минут
Из этого то ли сна, то ли воспоминания Николая вырвал визгливый крик:
– Куда прешь, щегол! Чего утырил? Ну-ка, вывертывай карманы!
Картина была живописная: Жоржик выкручивал Максимке ухо, а тот причитал:
– Пусти, дяденька! Я тута свой, я в работниках состою! Ай, ухо оторвешь сироте!
Николай поднялся, качнулся в сторону шумной парочки.
– Отпусти мальца.
– Молчи, вша! – взвился Жоржик. – Он у меня рубль упер!
Николай сделал шаг, навис над щуплым мужичком.
– Я сказал, ухо отпусти. А то голову отверну. А рубль получше поищи.
Жоржик сузил глаза, раздул ноздри, но пацана выпустил. Максимка зажал оттопырившееся ухо ладошкой, шмыгнул за Николая и вцепился сзади в рубаху.
– Ты кто такой? – щурясь, просипел Жоржик.
– Человек божий, обшит кожей, – хмыкнул Николай и отвернулся было к мальчишке, но бандит схватил Боровнина за плечо, с неожиданной для хлипкого телосложения силой развернул к себе.
– А ежели я тебе сейчас кожу твою перышком пощекочу, божий человек, ты такой же смелый останешься, а? – Жоржик выставил перед собой руку с финкой.
Николай одной рукой отодвинул подальше за спину Максимку, а второй ухватил за ножку тяжелый дубовый табурет и выцедил сквозь зубы:
– Давай, фартовый, спытай свой фарт.
– Господи, святые угодники! Вы чего тут удумали, охальники!
Как из-под земли выскочил откуда-то Иваныч, одной рукой покрестил обоих ссорящихся, второй ловко вытащил из руки Жоржика нож, повернулся к Николаю.
– Поставь табуретку-то, Коленька, чай, ее не к голове надобно прикладывать, а вовсе даже к противоположному месту. – Тут же волчком крутанулся к Жоржику. – А ты, сынок, чего к мальцу-то пристал? Наш это, кормится тут, помогает, чем может. Не был в воровстве замечен. Ты под столом-то погляди, там твой рублик прячется, вот увидишь.
На удивление, Жоржик как-то сразу притих и обмяк, даже усики будто обвисли. Он махнул вяло на трактирщика, буркнул:
– Не трещи, боцман. Водки принеси и рассолу капустного. И рыжиков. Башка гудит.
– Так пить надо меньше, а работать больше. Тогда и голова болеть не будет, и рубли считать перестанешь, – огрызнулся Силантий Иванович, но заказанное собрал и отнес в кабинет.
– Работать, – буркнул Жоржик в спину Иванычу. – Было б где работать… Ложки-поварешки, твою шаланду…
Николай тем временем усадил Максимку в свой угол, вытер рукавом слезы, подвинул свой чай и, пока пацан, шмыгая носом, отхлебывал из стакана, сам сбегал на двор, набрал в тряпку крупчатого снега, вернулся, приложил к красному уху.
– Сиди тут. Будет опять лезть – ори что есть мочи.
* * *
День тянулся как обычно. Накормил и проводил Максимку. Выкинул одного допившегося до икоты мастерового, предварительно вывернув карманы. Лишнего не взял, но можно было не сомневаться, что до утра оставшиеся деньги у пьянчужки не задержатся. Дошел до лавки, докупил хлеба, колбасы кровяной, соленых рыжиков, вернулся в трактир, рассовал запасы по буфетным полкам и только потянулся было за стаканом – погреться чайком с мороза, как кто-то потянул за штанину. Снизу хлюпал носом Максимка.
– Опять?! – взревел Николай, потянулся было за здоровенным медным половником, которым Настасья мешала и щи, и кулеш, но Максимка завыл во весь голос, плюхнулся на пол, причитая:
– Баба Маня… Баба Маня…
Николай опустился рядом, взял мальца за плечи.
– Чего ты, малой? Аль померла?
– По-мира-ет, – икая и размазывая по щекам сопли, проревел пацаненок.
– Понятно. Ну-кось, пошли.
Бабка и правда помирала. Это было понятно и без фельдшера, но тот все равно осмотрел старуху, даже приложил к хрипящей груди специальную трубочку, послушал немного и кивнул Николаю на дверь. Боровнин
