— Серьезно? Тогда позволь мне сопровождать тебя, — великодушно предложил Шут, напряженно всматриваясь в набитую деревьями тьму, которая отделяла его от любимой ланкрской плитки. — Не прощу себе, если с тобой что-то случится.
Припав к помелу, которое закладывало один за другим хитроумнейшие виражи, следуя хаотическому рисунку горных расщелин, матушка наклонялась то в одну, то в другую сторону, надеясь тем самым улучшить маневренные характеристики полета, которые с каждой минутой внушали ей все большую тревогу. Шальные снежные хлопья позади нее затягивались в диковинные спирали. Гребни заиндевевшего снега, припаянные зимними морозами к обледеневшим склонам, оживали, встряхивались и приступали к долгому, до времени молчаливому спуску. Матушкин полет периодически отмечался грохотом лавин.
Перед ней расстилался пейзаж, окутанный предчувствием внезапной смерти и пронизанный клыкастой красотой, и пейзаж этот глядел на матушку, как человек сквозь сон разглядывает надоедливого комара. Интересно, отдает ли ландшафт себе отчет, что здесь делает непрошеная гостья? Может, он снизойдет и обеспечит ей посадку помягче? Матушка тут же выбранила себя за подобную мягкотелость. Нет, земля не такая. Земля торговаться не будет. Она дает на всю катушку — но и требует сурово. Как пес, яростно вцепляющийся в руку ветеринара.
И все же матушка вырвалась из лабиринта. Переваливая через последний пик, она черпанула башмаком снег и камнем полетела вниз, навстречу подернутым туманом долинам.
Этот туман, всегда скрывающийся неподалеку от гор, был тут как тут. Впрочем, на сей раз его пелена превратилась в толстое махровое одеяло. Матушка застонала.
Где-то в этом море тумана, прикладываясь для сугреву к заветной фляжке, парила Гита Ягг.
Шляпа и серо-металлические букли матушки Ветровоск промокли насквозь, с башмаков свешивались сосульки, но, падая, ведьма вдруг услышала невнятный, отдаленный голос, с энтузиазмом заверяющий затянутое туманом небо, что ежик, в сравнении с прочими млекопитающими, абсолютно избавлен от переживаний за свою судьбу. Точно ястреб, узревший в траве нечто крохотное и пушистое, точно праздношатающийся микроб межзвездной инфлюэнцы, внезапно оказавшийся неподалеку от прекрасной голубой планеты, матушка развернула помело и припустила к заветной цели в рваном, спотыкающемся ритме.
— Эге-ге-гей! — завопила она, пьяная от скорости и восторга, и ее голос, разнесшийся по всей округе, заставил случайного волка, который питался пятью сотнями футов ниже, подавиться костью. — Гита, сюда давай!
— Нянюшка Ягг нерешительно протянула руку, и оба помела, описав дугу, вновь устремились навстречу прозрачному звездному небу.
Плоский мир, как всегда, выглядел так, словно Создатель сотворил его исключительно для того, чтобы им можно было любоваться из поднебесья. Ленты облаков, расшитые серебряными нитями, стягивались к Краедуге, где, увлекаемые вращением мира, свертывались в стомильные бигуди. Два помела, взрыхляя туман, оставляли за собой клубящиеся туннели пара, так что наблюдающие за этим полетом боги — которые наверняка наблюдали, поскольку им просто нечем больше заниматься — явились свидетелями грандиозного окучивания неба.
Поднявшись на тысячу футов и войдя в ледяную полосу атмосферы, ведьмы вновь принялись спорить.
— Дурацкая затея, — простонала нянюшка. — Терпеть не могу высоту.
— Лучше скажи, ты выпить что-нибудь захватила?
— Разумеется!
— Ну и?
— Ну и выпила все сама, — огрызнулась нянюшка. — Торчала в тумане, как дура, тебя ждала. Это в моем-то возрасте! Вот Джейсон ругаться будет…
Матушка заскрежетала зубами:
— Ладно, начинай заправку. А то я почти на нуле. Даже удивительно…
Матушкина ругань перешла в протяжный вопль: помело неожиданно заглохло и, дрелью вонзившись в облачность, стремительно исчезло из виду, утаскивая за собой старую ведьму.
Маграт с Шутом сидели на поваленном дереве, лежащем поперек небольшого участка обнаженной породы, которая неожиданной проплешиной зияла посреди глухой чащи. До огней Ланкра было, в сущности, рукой подать, но ни он, ни она не спешили вернуться в общество.
Разделяющий их воздух потрескивал от невысказанных мыслей и дерзких догадок.
— Ты давно работаешь Шутом? — вежливо поинтересовалась Маграт.
Лицо ее, скрытое в темноте, залилось краской. Этот невинный по сути вопрос сейчас прозвучал наглой издевкой.
— Сколько себя помню, — горько ответил Шут. — Я еще в колыбели игрался с бубенцами.
— Наверное, это ремесло передается по наследству, от отца к сыну? — спросила Маграт.
— Отца своего я почти не помню. Он ушел от нас, когда я был еще совсем маленьким. Поступил Шутом к властителям Щеботана. Не поделил что-то с моим дедом. Но он бывает здесь наездами, чтобы повидаться с мамой.
— Ужасно!
Шут сокрушенно передернул плечами, и бубенцы печально брякнули. Воспоминания рисовали ему отца приземистым, добродушным человечком с глазами, напоминающими пару извлеченных из раковин устриц. Взглянуть в лицо взрослому сыну означало совершить поступок, своим размахом никак не укладывающийся в рамки личности этого человека. Звук яростного звона двух комплектов бубенцов до сих пор преследовал Шута, память которого и без того была доверху набита всякими грустными воспоминаниями.
— И все-таки, — пискнула Маграт голоском, вибрирующим от неуверенности, — ты, должно быть, очень счастливый человек. Не может быть несчастлив человек, чей удел — веселить других людей…
Ответа не последовало, и, повернувшись, Маграт обнаружила, что лицо ее собеседника окаменело. Глухо, словно разговаривая сам с собой, Шут начал печальный рассказ.
Он рассказал ей о своем обучении в Шутовских Дел и Баламутства Гильдии, что находилась в самом Анк-Морпорке.
При первом посещении многие принимали Шутовских Дел Гильдию за филиал Гильдии Убийц, чьи довольно опрятные, просторные корпуса (у кого-кого, а у убийц всегда водятся деньжата) располагались по соседству. Случалось, юные шуты, штудирующие остроты в помещениях, стены которых даже летом были покрыты изморозью, слышали звуки бесшабашного веселья будущих убийц и люто завидовали счастливцам. Хотя количество веселящихся к концу семестра неизменно уменьшалось (Гильдия Ночных Дел Мастеров всегда стояла за естественный отбор).
По большему счету, устрашающие, лишенные окон стены бараков всячески ограждали питомцев Шутовских Дел Гильдии от окружающего мира. Ни звука не проникало внутрь, и студенты могли воссоздавать образ жизни обычных людей лишь через пристрастные допросы слуг. К примеру, очень скоро они узнали, что в Анк-Морпорке существуют трактиры и парки. Жизнь за стенами напоминала нескончаемое пиршество, на котором резвились воспитанники всех прочих гильдий и колледжей. Там звучал смех, никак не подчинявшийся Пяти Модуляциям и Двенадцати Тональностям. Более того, на этом пиршестве находилось место и юмору — хотя эти сведения вызывали особенно жаркие споры в кельях студентов, — который, похоже, не нуждался в одобрении и не был связан канонами «Чудовищно Смешной Крестоматии», мнением Главного Совета и прочими установлениями.
Там, за стенами Шутовских Дел Гильдии, люди смеялись и шутили, не считаясь с распоряжениями Высочайших Мастеров Смеха.
Такие известия действовали отрезвляюще даже на самых ярых сторонников Порядка Шутки среди студентов. Хотя, конечно, «отрезвляюще» — это сказано образно, поскольку в стенах Гильдии алкоголь был запрещен к употреблению. Но если бы он был разрешен, протрезвление состоялось бы незамедлительно.
Да, более трезвую Гильдию надо было еще поискать.
Далее Шут рассказал Маграт о красномордом здоровяке брате Озорнуксе, о вечерах, посвященных заучиванию Невинных Колкостей, об утренних занятиях в открытых всем ветрам гимнастических залах, где часами отрабатывались Восемнадцать Способов Забавно Грохнуться и оттачивалась траектория полета тортов со сливками. И конечно, жонглирование. О, жонглирование! Преподавал его брат Шалун, человек, у которого вместо сердца была прогорклая головка чеснока. Та исступленная ярость, в которую повергало его жонглирование Шута, объяснялась вовсе не тем, что у Шута все валилось из рук. Цель обучения как раз и состояла в том, чтобы привить будущим паяцам навыки именно неумелого жонглирования, в особенности при работе с такими признанно потешными снарядами, как пирожные, горящие факелы или хорошенько заточенные топоры. Ругаясь и стуча ногами, брат Шалун целыми днями вдалбливал в голову Шута, что тот так неумело жонглирует именно потому, что жонглировать умело он не умеет.
— А другое занятие ты не пробовал себе найти? — спросила Маграт.
— Какое? — отозвался Шут. — На что еще я годен?
На последнем году обучения воспитанникам Гильдии разрешалось выходить в город, — правда, и здесь существовало чудовищное количество ограничений. Откалывая убогие коленца, Шут семенил по одним и тем же улицам с волшебниками, двигающимися со степенностью праздничного кортежа; с оставшимися в живых после обучения наемными убийцами — франтоватыми, беспечными с виду юнцами, одетыми в черные шелка, под которыми таилась острая, как кинжал, душа; со жрецами, чьи вычурные мантии лишь слегка портили длинные священные резиновые фартуки, предписанные их уставом для свершения праздничных обрядов. В общем, любой гильдии, любому ремеслу был присущ собственный цеховой костюм, — именно тогда Шут понял, что церемониальное одеяние его профессии было специально разработано так, чтобы подчеркнуть полное и окончательное убожество человека, которого угораздило влезть в подобные одежды.
