— Верно. Но это ничего не меняет. Я дал слово — и должен его сдержать.
Маграт уже готова была впервые в жизни топнуть ножкой, но вовремя удержала себя от такого низкого поступка.
— И это когда мы только-только начали узнавать друг друга! — вскричала она. — Ты убогая, жалкая личность!
Глаза Шута превратились в узкие щелки.
— Жалкой личностью я стану как раз в том случае, если нарушу данное мною обещание, — сказал он. — Хотя я часто совершаю поступки, за которые потом мне приходится дорого платить. Поэтому — прости. Меня не будет недели две-три, не больше…
— О чем ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что я прошу тебя не слушаться его?
— Повторяю, прости меня. Но, может, нам еще удастся увидеться до моего отъезда?
— Я буду мыть голову, — холодно процедила Маграт.
— Когда?
— Всегда!
Хьюл потер переносицу и устало покосился на листы закапанной воском бумаги.
Пьеса двигалась через пень-колоду.
Введя в сюжет неудачно падающий канделябр, Хьюл также выкроил место для негодяя в маске и переписал один из самых смешных участков текста, подкинув пару намеков на то, что главный герой родился в котомке. Только вот роли паяцев ему никак не давались. Каждый раз эти персонажи виделись ему по-новому. Сначала он решил, что шутников будет двое, как велит традиция, но теперь Хьюл все больше склонялся к тому, чтобы создать и прописать образ третьего. Но у этого персонажа тоже должны быть реплики — а здесь фантазия Хьюла полностью отказывала.
Перо, мерно скрипя, лавировало по последнему листу. Хьюл напряженно вспоминал реплики, которые явились ему во сне, — сколько в них было куража, ненаигранного задора!
Из уголка его рта протиснулся наружу язык. На лбу выступила испарина.
«Вот моя наука, куманек, — писал он. — С такой наукой будешь кататься по белу свету в богатой карете. Хотя вот тебе мой совет — не дожидайся, катись прямо сейчас. Если не желаешь прокатиться коляской, можешь катиться колбаской… Постой! Дай-ка мне карандаш. Или мелок…»
Хьюл перестал писать и в ужасе уставился на пассаж. На листе реплики выглядели чистейшей воды ахинеей, блудословием. Нет, нет, это совсем не то, что звучало на подмостках его сознания…
Он обмакнул перо в чернильницу и вновь прислушался к отзвукам, бродящим в его голове.
"Второй паяц. По рукам, хозяин.
Третий паяц (размахивая пузырем на палке). Кря-кря-кря ".
Хьюл отбросил лист. Это же смешно, уж он-то знает — галерка в его сне все животики надорвала. Только на листе смотрится все как-то не так. Не получается, чего-то недостает. А может, третий — лишний? Как ни крути, а двое — это идеальное число: один — толстый, рыжий, другой — тощий и белесый. «Ну и заварил же ты кашу, Стенли! Рассыпчатая, ядреная, пальчики оближешь!» Хьюл хохотал до колик, а коллеги по театру изумленно таращили на него глаза. Однако во сне сцена была уморительной.
Он положил перо на стол и протер глаза. Дело двигалось к полуночи, а богатый жизненный опыт развил у него привычку расходовать свечи бережливо, хотя, если разобраться, нынче актеры могли позволить себе свечей столько, что хватило бы осветить все отхожие места Анк-Морпорка — как бы там ни жался Витоллер.
По городу прокатилось гнусавое пение гонгов; ночная стража возвещала, что в Анк-Морпорке полночь и в городе, кто бы что ни говорил, все в порядке. Некоторые стражники даже успевали довести тираду до конца, прежде чем руки злоумышленников сдавливали им глотки.
Хьюл распахнул ставни и устремил взгляд на ночной Анк-Морпорк.
Взирая на Анк-Морпорк в это время года, трудно не удержаться от восклицания, что город-де предстает во всем своем неповторимом великолепии. Хотя это прозвучало бы двусмысленно. Скорее он представал во всей своей великолепной неповторимости.
Река Анк, успешно справляясь с ролью общеконтинентальной клоаки, еще на дальних подступах к городу превращалась в нечто широкое и тлетворное. На выходе же из Анк-Морпорка она не столько текла, сколько выделялась. Дно реки, служившее в течение долгих веков складом всевозможных отбросов, поднялось на такую высь, что в некоторых местах буквально нависало над низенькими равнинными землями, и каждую весну, после таяния снегов, регулярно затопляло морпоркскую половину двуединого города (если можно применить глагол «затоплять» к жижеобразной массе, которую спокойно вычерпывают сетью). Естественно, системы водоочистки и водостока с подобным зажижением не справлялись, а следовательно, канализация в городе так и не прижилась — лишь изредка встречалась кое-где, как вымирающее ископаемое. Впрочем, анк-морпоркцы с легкостью справлялись с весенними пожижками: любой гражданин всегда хранил у себя в сарае плоскодонную шаланду с багром и время от времени надстраивал на своем доме очередной этаж.
И все без исключения считали, что воздух в Анк-Морпорке чистый, как нигде. Ни один микроб не мог здесь и двух минут протянуть.
Хьюл окинул взглядом зыбчатое месиво, в котором кучками лепились друг к другу городские кварталы, что придавало Анк-Морпорку сходство с площадкой проведения конкурса на лучший песчаный замок, брошенной всеми участниками по случаю прилива. Зарево уличных огней и яркие дырочки окон образовывали яркий узор на темной туше двуединого города, но один огонек совсем неподалеку сразу привлек внимание драматурга.
На небольшой возвышенности, купленной Витоллером за «обанкрочивающую» сумму, неподалеку от реки, стремительно — не по дням, а по часам, подобно грибу — росло новое здание. Свет факелов, пылающих по всей длине лесов, выхватывал из темноты фигурки ремесленников и кое-кого из актеров, считавших, что временное отсутствие солнца на небе — это еще не повод останавливать строительство.
Появление нового дома в Анк-Морпорке — уже само по себе событие. Но здесь велось не просто строительство, а СТРОИТЕЛЬСТВО.
Здесь возводился «Диекум».
Когда Томджон открыл свой замысел, у Витоллера глаза на лоб полезли. Однако юноша буквально загнал его в угол. Все актеры знали, что если уж Томджон решил повернуть реку вспять, то вскоре воду придется набирать на вершине холма.
— Ты пойми, сынок, мы ведь никогда не застревали на одном месте надолго, — ныл Витоллер тоном человека, обреченного на конечное поражение в споре. — Ив мои-то годы все менять? Иными словами — остепениться?!. Я слабо представляю себе, как это делается.
— Тебе давно пора где-нибудь застрять, — твердо возражал Томджрн. — Не надоели тебе вечные сквозняки по ночам? Утром иной раз такой холод, что из-под одеяла носа не высунешь. Ты ведь не юноша и никогда им уже не станешь. Нам нужно где-нибудь осесть. Народ нас сам искать будет. Вот увидишь. Ты же сам знаешь, что пустых мест на наших представлениях давно уже не бывает. Комедии Хьюла на устах у всего Диска.
— Здесь главное не комедии, — поправил Хьюл, — а комедианты.
— Я просто не представляю себя сидящим в душной комнате с четырьмя стенами! Или спящим на перинке под балдахином! — взревел Витоллер, но вдруг неожиданно для себя посмотрел в глаза жене.
И все было кончено.
Затем наступил черед театра. Заставить течь реки вспять — сущая безделица по сравнению с попыткой выпотрошить Витоллерову мошну. И все же размер ежедневных сборов театра говорил сам за себя. С тех пор как Томджон впервые сделал пару шажков и научился связно излагать свои мысли, все круто переменилось.
Хьюл и Витоллер лично присутствовали при возведении каркаса будущего здания.
— Это надругательство над природой театра, — не унимался Витоллер, постукивая по земле своей тростью. — Это попытка укротить дух театра, загнать его в клетку. Вот так и гибнет настоящее искусство.
— Да как тебе сказать… — уклончиво протянул Хьюл.
Томджон задействовал все рычаги для достижения поставленной цели. До того как огорошить своим планом отца, он потратил целый вечер на Хьюла, так что теперь ум гнома беспрестанно и возбужденно смаковал задники, смену декораций, кулисы, занавесы, а также чудодейственные устройства, на которых богов можно будет спускать с небес на землю, и люки, выпускающие чертей из преисподней. В общем, Хьюл противился созданию нового театра примерно так же яростно, как ратует мартышка за полное и безоговорочное упразднение банановых плантаций.
— У этого чудища до сих пор нет приличного названия, — твердил Витоллер сыну. — Я бы назвал его «Золотая Жила», ибо, клянусь честью, это имечко в точности отразит понесенные мною убытки. И будь я трижды проклят, если понимаю, каким образом мы покроем расходы.
На самом же деле было перебрано немыслимое число названий, но все их отверг Томджон.
— Мы должны дать нашему театру имя, в котором бы заключался всеобъемлющий смысл. Понимаете, о чем я говорю? Ведь театр вмещает в себя весь мир…
И тогда Хьюл изрек то, что, будучи еще неизреченным, уже давно подкарауливало миг своего изречения:
