«Я не только не ожидал успеха, но, признаюсь, боялся совершенного падения своей известности вследствие этого романа, — кокетничал Лев Николаевич в письме к Страхову 16 февраля 1875 года. — Искренно говорю, что это падение — я готовился к нему — не очень бы тронуло меня месяц тому назад. Я был весь — и теперь продолжаю быть — поглощен школьными делами, «Новой азбукой», которая печатается, грамматикой и задачником, но теперь, очень недавно, я задумал новую поэтическую работу, которая сильно радует, волнует меня и которая наверно будет написана, если бог даст жизни и здоровья, и для которой мне нужна моя известность. И я очень, очень рад, что роман мой не уронил меня. В успех большой я не верю».
В то время на семью Толстых обрушилось новое горе — младший сын, девятимесячный Николай, заболел менингитом, была водянка мозга. «Семейное горе это — страшная мозговая болезнь грудного 9 - ти месячного ребенка, — писал в том же письме Толстой. — Вот 4-я неделя, что он переходит все фазы этой безнадежной болезни. Жена сама кормит и то отчаивается, что он умрет, то отчаивается, что он останется жив идиотом».
Вслед за сообщением о болезни младенца Лев Николаевич удивляется: «И странно: чувствую такую потребность и радость в работе, как никогда».
Спустя четыре дня несчастный малютка скончался.
Вскоре Софья Андреевна, по обыкновению бывшая беременной, заболела коклюшем, заразившись им от своих детей. Осложнившаяся беременность закончилась преждевременными родами. Новорожденная девочка прожила всего несколько часов. «Страх, ужас, смерть, веселье детей, еда, суета, доктора, фальшь, смерть, ужас. Ужасно тяжело было», — признавался Толстой в письме к Фету.
Череда смертей продолжалась. В канун Рождества, 22 декабря 1875 года, спустя семь недель после смерти новорожденной дочери, так и оставшейся безымянной, умерла тетушка Пелагея Юшкова, переехавшая из монастыря, где она коротала свой век, в Ясную Поляну. Тетушка Пелагея поселилась в комнате недавно скончавшейся тетушки Туанет и вскоре последовала за своей предшественницей на небеса, успев перед тем изрядно помучить всех яснополянских обитателей и, в первую очередь, несчастную Софью Андреевну. Недаром ведь еще в 1858 году Лев Николаевич писал в дневнике: «С тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга... Надо признаться, что она дрянь».
«Странно сказать, но эта смерть старухи 80-ти лет подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала, — признавался Лев Николаевич Александре Толстой. — Мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий, но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь. Но часу не проходит, чтобы я не думал о ней. Хорошо вам, верующим, а нам труднее».
Он уже не причислял себя к верующим, разочаровавшись в религии как таковой.
В том же духе Толстой писал брату: «Вообще была для меня нравственно очень тяжелая зима; и смерть тетиньки оставила во мне ужасно тяжелое воспоминание... Умирать пора — это не правда; а правда то, что ничего более не остается в жизни, как умирать. Это я чувствую беспрестанно. Я пишу и довольно много занимаюсь, дети хороши, но все это не веселит нисколько».
От всего пережитого Софья Андреевна тяжело заболела. Больше всего ее беспокоили сильные головные боли и кровохарканье, сопровождавшиеся потерей веса. Лишь благодаря хозяйственным заботам она не слегла, но чувствовала себя с каждым днем все хуже и хуже. «Я страшно устаю; здоровье плохо, дыханье трудно, желудок расстроен и болит. От холода точно страдаю и вся сжимаюсь», — писала она в дневнике.
Ей бы весьма кстати пришлась бы поддержка мужа или хотя бы его участие, но Лев Николаевич, как и прежде, вида больной жены не выносил. «Ужаснее болезни жены для здорового мужа не может быть положения», — откровенничал он в письме к писателю -славянофилу Павлу Голохвастову в середине марта 1876 года. В письме к Фету Толстой тоже жаловался на то, что из-за длительной болезни жены в доме у него нет «благополучия», а в нем самом нет «душевного спокойствия, которое мне особенно нужно теперь для работы. Конец зимы и начало весны всегда мое самое рабочее время, да и надо кончить надоевший мне роман»
В конце концов Софья Андреевна была вынуждена отправиться в Петербург, чтобы проконсультироваться у придворного лекаря доктора Боткина, который отверг все страшные диагнозы, существовавшие в ее воображении, и посоветовал беречь нервы.
Софья Андреевна воспрянула духом и по возвращении домой с еще большим усердием взялась за дела. Она пыталась передать часть своей энергии мужу, ведь ей так хотелось поскорее увидеть «Анну Каренину» полностью написанной, но у Льва Николаевича работа над романом шла плохо. Дописывался роман совсем не так быстро, как начинался.
Николай Страхов пытался подбодрить его, но в ответ получал отповедь: «И не хвалите мой роман. Паскаль завел себе пояс с гвоздями, который он пожимал локтями всякий раз, как чувствовал, что похвала его радует. Мне надо завести такой пояс. Покажите мне искреннюю дружбу: или ничего не пишите мне про мой роман, или напишите мне только все, что в нем дурно... Мерзкая наша писательская должность — развращающая. У каждого писателя есть своя атмосфера хвалителей, которую он осторожно носит вокруг себя и не может иметь понятия о своем значении и о времени упадка. Мне бы хотелось не заблуждаться и не возвращаться дальше. Пожалуйста, помогите мне в этом».
«Ну хорошо — я буду Вам критиковать Ваш роман, — отвечал Страхов. — Главный недостаток — холодность писания, так сказать холодный тон рассказа... В целом во всем течении рассказа мне слышна холодность. Но ведь это только мне, человеку, который, читая, почти слышит Ваш голос. Затем — или вследствие того — описание сильных сцен несколько сухо. После них невольно просятся на язык несколько пояснительных или размышляющих слов, а Вы обрываете, не давая тех понижающихся и затихающих звуков, которыми обыкновенно оканчивается финал в музыке. Далее — места смешные не довольно веселы, но зато если рассмешат, то рассмешат ужасно.
Я за Вами слежу и вижу всю неохоту, всю борьбу, с которою Вы, великий мастер, делаете эту работу; и все-таки выходит то, что должно выйти от великого мастера: все верно, все живо, все глубоко».
9 декабря 1876 года Софья Андреевна делилась радостью с сестрой Татьяной: «Анну Каренину» мы (сколь трогательно это «мы»! — А.Ш.) пишем наконец-то по-настоящему, т. е. не прерываясь. Левочка, оживленный и сосредоточенный, каждый день прибавляет по новой главе. Я усиленно переписываю, и теперь далее под этим письмом лежат готовые листки новой главы, которую он вчера написал. Катков телеграфировал третьего дня, умоляя прислать несколько глав для декабрьской книжки».
13 января 1877 года Александра Толстая сообщала племяннику о впечатлении, произведенном его новым романом в Петербурге: «Все утонули в упоении этих последних глав... Всякая глава “Анны Карениной” подымала все общество на дыбы, и не было конца толкам, восторгам, и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком».
«Успех последнего отрывка “Анны Карениной” тоже, признаюсь, порадовал мрня, — писал Толстой Страхову 26 января 1877 года. — Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше тому, что, убедившись, что такое ничтожное нравится, я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какой-то самому мне почти непонятный выбор. Это я пишу искренно... Как ни пошло это говорить, но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество — не лгать».
Далее Лев Николаевич разъяснял разницу между ложью в жизни и ложью в творчестве: «В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается».
Находились, впрочем, и недовольные романом. Так, например, газета «Одесский вестник» писала: «Читая графа Толстого, удивляешься, как этот могучий, оригинальный и весьма симпатичный талант не может подняться хоть сколько-нибудь выше ординарного и намозолившего нам глаза уровня психологических наблюдений, как этот талант не может выбиться из узкой колеи, из тесных рамок этих наблюдений рутинных «страстей и побуждений» великосветского мирка». Суровый критик творчества Льва Николаевича не пожелал открыть своего имени, скрывшись за инициалами Z.Z.Z.
Известный в то время литературный критик Александр Скабичевский выражался куда резче: «Уже первая часть романа возбудила некоторое разочарование и немалое недоумение: неужели это роман того самого графа Толстого, который написал «Войну и мир» ? Вторая часть не имеет ни одной страницы, которая выкупала бы недостатки целого и напоминала бы нам прежнего Льва Толстого. Но третья часть вызвала во всех уже не одно недовольство, а положительно омерзение».
