— Тебе десять лет, — промолвила Моргауза. — Ты крепок и здоров и, думается, можешь сослужить мне недурную службу. На островах найдется не так много подающих надежды отроков благородной крови с задатками вождя. В тебе, сдается мне, я эту надежду различаю. Тебе пора оставить приемный дом и занять подобающее место здесь, в числе прочих принцев. Ну, что скажешь на это?
— Я… я поступлю по вашей воле, мадам, — пролепетал мальчик.
Только это он и смог сказать, помимо тех слов, что снова и снова повторялись в его сознании, подобно перезвону арфы. «Прочие принцы. Тебе пора занять подобающее место здесь, в числе прочих принцев…» Позже, возможно, он вспомнит о приемных родителях с нежностью и с сожалением, но сейчас все заслонили смутные, но ослепительные видения будущего, о котором он не смел и мечтать. А эта женщина, эта прелестная высокородная леди, в неизбывной милости своей предлагает ему, незаконному отпрыску своего мужа, место рядом с собственными, рожденными в браке сыновьями! Повинуясь внезапному, прежде не испытанному порыву, Мордред соскользнул со скамьи и опустился на колени у ног Моргаузы. Грациозным, трогательно непривычным жестом он взялся за край бархатного платья цвета меди и поднес его к губам.
— Я жизнь положу, служа вам, госпожа. Только потребуйте, и она ваша, — прошептал мальчуган, благоговейно глядя на королеву снизу вверх.
Мать улыбнулась ему, весьма довольная одержанной победой. Коснулась его волос — при этом жесте к щекам мальчика прихлынула кровь, — затем откинулась на подушки — прелестная, хрупкая королева, так нуждающаяся в защите сильных рук и верных мечей.
— Служба эта непростая, Мордред. Вдовствующей королеве необходимы любовь и защита ее воинов — все силы до последней капли. Засим тебе предстоит обучаться наравне с братьями и жить под одним кровом с ними, в моем дворце. А теперь ты отправишься в Тюлений залив — попрощаться с родителями и забрать вещи.
— Сегодня? Сейчас?
— Почему бы нет? Ежели решение принято, надо действовать. Габран проводит тебя, и еще я пошлю раба — помочь донести твой скарб. Теперь ступай.
Мордред, по-прежнему во власти благоговейного страха и замешательства, не посмел уточнить, что сам может унести все свои земные сокровища, причем в одной руке. Он поднялся на ноги и наклонился поцеловать протянутую кисть. Заметно было, что на сей раз придворный жест дался ему почти естественно. Затем королева отвернулась, отпуская гостя; рядом с ним тотчас же возник Габран и поспешно увлек мальчика прочь из комнаты, вдоль по коридору и на двор, где расцвеченное закатными красками небо уже угасало, таяло в сумерках, а в воздухе разливался дым кухонных костров.
Слуга — конюх, судя по одежде, — подвел взнузданного коня: одного из выносливых островных пони кремовой масти, лохматого, словно овца.
— В путь, — объявил Габран, — Мы и без того опоздаем к ужину. Ты, конечно, верхом не ездишь? Нет? Ну так садись позади меня. А раб пойдет следом.
Мордред переступил с ноги на ногу.
— Не нужно, право. Мне и нести-то почти нечего. И вам незачем ходить, господин. Вы оставайтесь и отужинайте в свое удовольствие, а я тем временем сбегаю домой, и…
— Ты вскорости усвоишь, что ежели королева велит мне ехать с тобой, значит, ехать я должен.
Габран не стал уточнять, что получил распоряжения куда более недвусмысленные. «Нельзя допускать, чтобы он переговорил с Сулой наедине, — наставляла Моргауза. — О чем бы там женщина ни догадалась про себя, похоже, мальчику она ничего пока не сказала. Но теперь, когда ей предстоит его утратить, кто знает, что она выболтает? Мужчина в счет не идет: он слишком глуп, чтобы заподозрить истину, но даже он может сообщить Мордреду правду о том, как и на каких условиях его привезли из Дунпелдира. Так что проводи мальчика, побудь при прощании — и мигом назад. Я позабочусь о том, чтобы в хижину он больше не вернулся».
— Ну, давай руку, — коротко бросил Габран.
Мордред уселся на лошадку за его спиной, вцепившись в спутника, точно соколенок в клубок шерсти, и пони резво затрусил по тропке, уводящей к Тюленьему заливу.
Глава 4
Устроившись у дверей хижины в гаснущем свете дня, Сула потрошила и разделывала рыбу для сушки. Когда на вершине утеса показался конь, она только что отнесла ведро с потрохами вниз и опорожнила его на гальку, где куры отстаивали у морских птиц свою долю вонючих отбросов. Гвалт стоял оглушительный: крупные чайки пикировали вниз, затевали свару, гонялись друг за другом; тошнотворный запах, подхваченный ветром, разливался в воздухе.
Габран натянул поводья, и Мордред соскользнул с лошадиного крестца.
— Если вы подождете здесь, господин, я сбегаю вниз, отнесу ларец и заберу свои вещи. Я мигом обернусь. Я по-быстрому. Думаю, матушка предчувствовала что-то в этом роде. Я постараюсь не задерживаться. Может, мне позволят вернуться завтра, если я родителям понадоблюсь? Просто поговорить?
Не утруждая себя ответом, Габран спрыгнул на землю и обвязал поводья вокруг пояса. Когда Мордред, осторожно держа ларец, зашагал вниз по склону, придворный двинулся следом.
Сула повернула назад, к хижине — и заметила гостей. Она весь день не сводила глаз с вершины холма, дожидаясь возвращения Мордреда, и теперь, видя, что мальчуган пришел не один, застыла на месте, бессознательно прижимая к себе склизкое ведро. Но, придя в себя, женщина бросила ведро у порога и поспешно скрылась в хижине. Тусклый желтый отблеск замерцал по краям полога — хозяйка зажгла светильник.
Мальчуган отдернул шкуру и стремительно ворвался внутрь с ларцом в руках.
В кои-то веки в комнате не было дыма. В ясные летние дни Суда стряпала еду в глиняной печурке на дворе, над огнем, разведенным из сушеных водорослей и навоза. Но запах рыбы заполнял всю бухту, а внутри хижины в горле начинало першить от вони бакланьего жира, залитого в светильник. Прожив здесь всю жизнь, Мордред свыкся с жалкой обстановкой, но сейчас — а воспоминания о благоухании и ярких красках королевских покоев еще не угасли в его сознании — отметил все это со смешанным ощущением жалости, стыда и отвращения к самому себе, хотя в последнем чувстве по молодости лет не отдавал себе отчета. Устыдился он оттого, что Габран со всей очевидностью вознамерился войти вместе с ним, а стыд, в свою очередь, породил чувство вины.
К глубочайшему облегчению мальчика, Сула была одна. Она вытирала руки о тряпку: кровь от пореза на пальце пятнала лоскут, смешиваясь со слизью и рыбьей чешуей. На столе лежал кремневый нож; вдоль острия тянулась алая полоска.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
