— Ты невыносим, Стэнли. Переломные исторические моменты убивают секс и веселье.
Будто в приступе глубочайшего раскаяния Майкл закрыл ладонью лицо.
— Ты знаешь лучше — ты и выбирай, чем заняться.
Последний раз выбор Майкла был ужасным, хорошо, что он пережил его в одиночестве, не потащив никого в ту историческую реконструкцию, и особенно Джеки. Хронология того, как тысячи людей сожгли себя заживо напалмом в деловом небоскребе. Самое жуткое — это был их собственный выбор. А Майкл хотел понять, почувствовать, что ими двигало, почему вдруг жизнь перестала быть ценной. Так и не понял. Но перед ужасной смертью эти люди оставались собранными, сосредоточенными и непреклонными. Как армия, сомкнувшая ряды и двигающаяся на врага. Массовое самоубийство. Одно из вереницы подобных, поставивших на колени великую империю тысячелетней давности.
Обширное государство обладало разветвленным и гибким политическим устройством. Несколько парламентов, варианты конституций на местах, великие ценности, обеспеченное и стабильное существование. Далеко ушли от изолированных бедствующих ран, до выбора которых никому не было дела. Уровень жизни внутри империи достиг своего апогея, и… в какой-то момент некуда стало двигаться.
Стагнация процветания. Сначала падала ценность образования для тех, кто не стремился во власть. Потом недоучившееся, сытое поколение вырастило своих детей, которым было скучновато существовать, когда все объяснят, и покажут, и своевременно запустят аттракцион. Это поколение сменило еще более апатичное, полностью потерявшее вектор приложения сил. И скоро разрыв между образованной властью и народом стал слишком велик, смысл развития был окончательно утрачен, а ценности размылись в двойных стандартах разделенного общества.
Вот тогда-то в очередной раз вернулась религия. Она во все времена умела открывать проходы даже в самых глухих тупиках. Но не та религия, где духовный путь сложен, отягощен таинствами, символами и текстами, в которых нет очевидного, прозрачного смысла. Нет, вернулась религия простоты и доступности: понятные ценности и правила поведения, дающие гарантированной смысл существования и воздаяние на небесах. Такая вера всегда дает всходы в дремучих душах. И она собрала урожай адептов. Активных и миссионерски настроенных. Веками и тысячелетиями все повторяется на планете Земля.
Религиозное движение вызвало конфронтацию в обществе, но конфронтацию совершенно нового типа. Массовые самоубийства, остановить которые власть была не в состоянии. В двадцать третьем веке тотального контроля, где выстрел из любого ствола мог быть отменен нажатием полицейской кнопки, прямое гражданское насилие стало невозможным. И неприемлемым, осуждаемым в обществе. А вот насилие над собой никто не мог запретить, объявить преступлением. Право на свободу выбора, закрепленное конституцией. И люди гибли на добровольной основе.
Самоубийство стало чумой двадцать четвертого века, в какой-то момент охватившей все слои населения империи. Одни не видели смысла в существовании, другие боролись против тех, кто уничтожал их культуру и религию, третьи против тех, кто погряз во грехе. Все переплелось: причины становились следствиями, следствия причинами. В этой новой гражданской войне самоубийцами были и атеисты, и верующие, и политики, и домохозяйки.
Сто пятьдесят лет самогеноцида. Регулярных одиночных и групповых самосожжений, самоотравлений, самоповешений, которые вполовину сократили двухмиллиардное население политического доминанта планеты Земля. Такого не было ни в одну гражданскую или религиозную войну древности. Там — побеждал сильнейший и приходил конец войне. Но как наступит конец, если сильнейшего нет? Ни один из демократических парламентов ничего так и не смог сделать с новой формой геноцида. Пока ценности общества не подверглись полной реформации.
Пять дней назад Майкл погрузился в реконструкцию гибели пяти сотен человек в деловом центре «Сигма». И почувствовал нечто общее между ними и собой. Отрешенность. Собранность. Целеустремленность. Он и сам мог оказаться среди них, живя в двадцать третьем веке. Это его испугало даже больше, чем страшная смерть, крики боли, пронизанные страхом и сожалением. Он совсем не хотел быть похожим на них. Он мечтал о другом. О жизни.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Джеки села, подтянула под себя ноги и в задумчивости посмотрела вверх.
— Я выбираю, я выбираю…
— Я знаю, что ты выбираешь какую-нибудь романтическую комедию про любовь марсианина к землянке.
— И вовсе нет, — она назидательно подняла палец и покачала им. — Я выберу совсем другое.
— И что же?
Она внезапно бросилась на Майкла и кровожадно вцепилась зубами в плечо. От неожиданности он пытался дернуться в сторону, но зубы и низкое рычание Джеки удержали его на месте.
— Боже, Джеки, неужели зоопарк или охота в джунглях?!
Она перестала изображать дикую обезьяну и уселась ему на бедра. Приглушенный оранжевый свет делал ее фигуру похожей на хрупкую терракотовую статуэтку.
— Мы будем смотреть кровавый триллер.
— Что, сильно кровавый?
— Да, мне его посоветовала Сарьяна. По событиям реального расследования, между прочим.
— Кровавые разборки на заброшенной станции Дальних Пределов?
— Ну какой это триллер, Майкл? Просто боевик. Ты совершенно не разбираешься в кинематографе. Слушай, завязка такая: спецслужбы находят дом, в котором живут люди. Обычные такие люди, обычно живут, если не считать, что весь дом залит кровью, будто кого-то распилили.
— Чьей?
— Их собственной, из жизненно важных органов.
— Они что, ее синтезировали и залили весь дом?
— Кровь определена как настоящая и принадлежащая людям. А они говорят, что просто хотят жить в доме, который подобен живому организму. Живут в крови и ничего не убирают.
— Психи?
— Может. А может — это не люди, а клоны убитых людей, со степенью неразличения тканей, превышающей кварковый спин. Что практически невозможно. А параллельно из памяти из искина ЦКЗ пропали блоки научных исследований, связанных с аутентификацией клонов, и объявляется странная личность из соцданов.
— Хорошо, давай посмотрим, — согласился Майкл. — Тем более, под вино «Красный карлик» лучше всего подходят истории страшных загадок.
— Не думаю. Красный карлик — это холодная звезда, что в ней загадочного? Кстати, сходишь за ним, Майкл, а я пока запущу фильм.
Он сполз с кровати, встал босыми ногами на теплый шершавый пол и направился в кухню.
— Майкл! — печально окликнула Джеки. — Ты думаешь, через неделю мы уже улетим?
Он резко обернулся и внимательно посмотрел на нее, нагую, сидящую на разобранной круглой кровати. С темным настороженным взглядом. Майкл сразу ощутил сомнения и нежелание здесь и сейчас говорить об этом, но все же произнес:
— Да, Джек, через неделю все будет готово, и дольше тянуть нельзя.
— Что ж, тогда я начинаю подбирать фильмы. Триллеры и романтические комедии. Чтобы хватило на сотню лет.
Она рассмеялась и накинула на ноги край одеяла. Майкл не стал ничего говорить и повернулся в сторону кухни.
Джеки профессионально занималась минералами, много работала с ими. Но не использовала для оформления своей квартиры. Казалось, жила в керамической шкатулке, — иначе это было не назвать. Пол и стены будто из окаменевшей светлой глины. Шкафы, столы, стулья, и даже кровать походили на нежный фарфор, расписанный и покрытый прозрачной глазурью. Память далеких предков и знакомство с чайными сервизами заставляли Майкла тревожиться каждый раз, когда он брался за расписную ручку тончайшей двери. Хотя она никак не могла расколоться и тем более разбиться. Только звенела на высокой хрупкой ноте.
На кухне он осмотрел ажурную табуретку, но все же решил постоять. На управляющей панели синтезатора быстро обнаружил категорию «вино» и вошел в папку. Так и знал, что Джеки предпочитает сладкие и игристые вместо сухих респектабельных вин. В ее программных запасниках только вариантов розового более двадцати. Наверное, пьет с подругами. Но «карлик» — значит «карлик», и никакого анжуйского, тем более, когда за окном затяжной московский дождь. Пусть вино будет в тонком хрустальном графине — с виду почти игристое. Синтезатор заурчал довольным котом.
