Убитых и раненых почти не подбирали. Санитарные машины горцы уничтожали еще при въезде в город. Другой же медпомощи не было. Лишь в боковом кармане камуфлированного бушлата имелся пакет с промедолом да еще в прикладе автомата – обмотанный кровоостанавливающим жгутом бинт.
Невероятно, но бронетранспортер, где находился Перевалов-младший, еще продолжал пульсирующими толчками двигаться. Солдаты да тронувшийся их лейтенант уже не огрызались на огонь противника (давно расстреляли весь боезапас, лупя от страха в белый свет, как в копеечку), а лишь судорожно вжимались в броню, моля, чтоб пронесло и вынесло наконец куда-нибудь в безопасное место.
Не пронесло и не вынесло...
Скорее всего, их бронетранспортер напоролся на мину. Перевалов-младший почувствовал вдруг, что какой-то страшной обжигающей силой его оторвало от брони и подняло в воздух. На краткий миг зацепил взглядом развороченную машину, окровавленную в солдатском сапоге ногу над ней. Но тут же замельтешил рой звездочек в глазах, пошла красная пелена, и сознание отключилось...
Перевалову-младшему крупно повезло. Его подобрали пробивавшиеся из окружения десантники. И раны оказались не смертельные: несколько осколков в левой руке и заднице да небольшая контузия.
Но он рано радовался. Полевой госпиталь, куда привели его десантники, был переполнен. Везде кровь, гной. Обезболивающих средств не хватало. Резали так, на живую. Врачи сбились с ног. С часу на час ждали машины, чтобы хотя бы тяжелораненых отправить на Большую землю. Десантники же ждали к вечеру вертушку. Снова отправляться в путь по враждебной земле после всего увиденного и пережитого совсем не хотелось, и Перевалов-младший напросился к десантникам.
Как чувствовал!..
Позже узнал, что колонну с ранеными, где предназначалось быть и ему, по дороге расстреляли горцы. Полностью, до единого человека!
Ну, а он в компании раненых десантников и завернутых в черную фольгу трупов благополучно попал в госпиталь. Осколки там вытащили, подлечили...
Только вот голова с тех пор часто беспричинно болит, и видения – пацан-одногодок с остановившимся взглядом и потерявшая хозяина нога в солдатском сапоге – по ночам мучают.
А еще вопросы, на которые никак не находится ответов. Зачем их, еще только начавших служить пацанов, бросили в этот ад? Ради чего они там гибли и калечились? Кому нужна эта война?...
Сын бил Перевалова тяжелыми каменьями этих вопросов, а ему нечем было их отразить. Он чувствовал себя в странном и удивительном положении пожилой курицы, ставшей вдруг яйцом. Он, видевший войну только на экране кино и телевизора, знавший о ней из книг и прессы, был отцом солдата, познавшего весь ее ужас и всю ее грязь изнутри.
Так что же в таком случае мог ответить он, не воевавший отец, своему воевавшему сыну? Что в любом случае надо гасить пожар, дабы не распространялся он дальше? Да, но тушили ли его вообще? Или только делали вид, что тушат, играя под завесой порохового дыма в свои грязные игры, где на кону огромные деньги? И пацаны-солдатики, собранные со всей страны и брошенные в эту западню, оказались очередной раз пушечным мясом, заложниками «желтого дьявола» и политиков, жиреющих на крови?...
Не находилось у Перевалова ответов!..
15
Эта вспышка сыновней откровенности была ослепительной и короткой, как высверк молнии в грозовой ночи. Тем черней и непроглядней следом тьма. Еще более угрюмым, замкнутым и непроницаемым сделался сын. Еще более нездешним. Прочным запором замкнул душу.
Да Перевалов больше и не пытался в нее лезть. Считал себя не вправе. И помочь ничем не мог. Без любимого дела, без постоянной работы, без той цепкой корневой силы, которая связывала его когда-то с окружающим миром, жизнью и которую стряхнули на нынешнем роковом перекате, как прилипший к лопате пласт дернины, оставив засыхать на продувном ветру, Перевалов и сам чувствовал себя все безрадостней и тоскливей. Что уж говорить о парне, который и корешками-то малыми прорасти не успел: выдернули безжалостно из одной почвы, воткнули в другую и, даже не дав привыкнуть, перебросили хилые растеньица на другой край света – во враждебную, горящую под ногами, каменистую землю. Когда же выжил, вернулся, наткнулся на полное равнодушие к своей судьбе. И те, кто посылал его выполнять их конституционный долг, и многочисленные «белые воротнички», рядом и за ними стоящие, с ледяным безразличием взирали, как подобные Перевалову-младшему, меченые огнем, ребята беспомощно барахтаются в клоаке гражданской жизни.
Конечно, будь у сына иной склад ума и характера, не походи он так на своего явно растерявшегося в жизни родителя, парень вполне мог бы определиться и в нынешних обстоятельствах. Пристроился бы куда-нибудь охранником. Или занялся б пусть и сомнительным, но неплохо кормящим бизнесом. Пошел бы в бандиты, наконец. Но отцовские гены давали знать себя и тут: мешали легко, как в дом родной, войти, вписаться в окружающую реальность...
Сын, между тем, менялся на глазах. Даже чисто внешне. Он заметно похудел, щеки впали, кожа натянулась на скулах. Это от их нищенской жизни, бросая камень в Перевалова-старшего, констатировала жена. И он готов был с этим согласиться, хотя по-настоящему они еще не голодали. Готов, если б не подозрительный глянцевый сухой блеск в глазах сына, когда он за полночь возвращался домой. Если б не странное бессвязное возбуждение, сквозившее в его движениях и действиях, хотя при этом даже намека на присутствие алкоголя не было. Если б не подозрительная у парня, никогда этим не страдавшего, потливость: даже в сухую теплую погоду туфли были сырыми, словно по лужам брел. Если б не столь же неожиданная страсть к сахару (никогда раньше не был сладкоежкой), который в определенные моменты мог есть стаканами. Если бы не резкие перепады между сонливостью, апатией и беспричинным весельем. Если бы еще не ряд ранее не наблюдавшихся у него странностей...
Все стало понятно, когда, убирая комнату сына, жена нашла на его столе, под стопкой старых тетрадей, кусочки ваты с засохшей кровью и два одноразовых шприца: один – использованный, с характерными бурыми пятнами, другой – совершенно новый. Сомнений не оставалось: кололся!..
А потом пошло все, как в страшном сне.
Чуть ли не до обеда сын отсыпался тяжелым сном, а встав, начинал кому-то лихорадочно названивать, с кем-то о чем-то договариваться. Потом куда-то убегал и пропадал до глубокой ночи.
Все чаще к нему стали наведываться гости – такие же, с печатью тайного недуга на челе и лихорадочным слюдистым блеском в глазах.
Однажды, вернувшись домой раньше обычного, Перевалов увидел в квартире целую компанию парней. У него был свой ключ, и застал он их явно врасплох. Все были сверх меры возбуждены, бессвязно болтливы, а некоторые уже и в блаженной прострации – в самом, в общем, кайфе. На кухне, на плите, булькала в кастрюльке какая-то темно-смолистая гадость, распространяя по квартире сладковато-тошнотворный запах. В комнате сына, где от вони этой было просто не продохнуть, на столе и диване валялись использованные шприцы, окровавленные клочки ваты. На всю мощь ревел проигрыватель.
В квартиру позвонили. Открыв, Перевалов увидел еще двух юношей с той же самой печатью изъедающего их порока. Они спросили сына, асами, хищно поводя ноздрями, уже устремили свои взоры через плечо Перевалова туда, где отрывалась сейчас эта гоп-компания. Они знали, чуяли, что все для них там есть.
Обычно выдержанный, Перевалов рассвирепел. Он захлопнул дверь перед непрошеными гостями. Потом стал выдворять развеселую компанию. Молодые люди были уже почти в полном «улете» и плохо соображали, чего от них этот дяденька хочет. И лишь когда он заорал вне себя, что сейчас за ними приедет милиция, что-то перещелкнуло в их задурманенных мозгах, и они сомнамбулически стали просачиваться в приотворенную дверь на лестничную площадку.
Выпроводив последнего, Перевалов запоздало испугался. Не за себя, хотя в таком состоянии они запросто могли и изувечить. Страшно было, что квартира превращалась в наркотический притон.
Были потом с сыном и разговоры-уговоры, и истерики, и угрозы, но мало что помогало. Правда, шалманов в квартире с тех пор больше не было.
Зато стали с завидной регулярностью пропадать вещи. Сначала книги из личной библиотеки Перевал ова, которую он много лет с большими трудами собирал. Потом пропали музыкальный центр, магнитофон, фотоаппарат и другие вещи, подаренные сыну на дни рождения. Следом пошли в ход вещи из гардероба: сначала собственного, потом и родительского.
Было это и накладно, но еще больше – обидно: сын-то – вор!
Перевалов, в жизни чужой иголки без спроса не взявший, последнее переживал, пожалуй, даже тяжелее, чем пагубное пристрастие сына.
Тот же свое воровство никак не признавал, врал, изворачивался. Некогда честный прямодушный мальчик на глазах становился все лживее, циничнее.