Боже, благослови армию!
Тристрам присоединился к очереди таких же, как он, бродяг с грязными волосами, в помятой со сна одежде и бессмысленными от отчаяния глазами. Один бродяга (несчастный человек, все время стоявший согнувшись, словно его ударили в живот) монотонно жаловался на несварение желудка. Очень худая женщина с грязными серыми волосами держалась очень прямо, с патетическим достоинством, показывая, что она выше этих людей, выше попрошайничества, которым занялась исключительно по рассеянности. Совсем молодой человек с отчаянной силой втянул воздух беззубым ртом.
Неожиданно Тристрама подтолкнул локтем веселый оборванец, от которого сильно пахло псиной.
— Ну, чё слыхать? — спросил он. Мотнув головой в ту сторону, откуда доносился жирный запах тушеного мяса, оборванец сказал: — Скоро дадут нам похрюкать!
Никто не улыбнулся. Молодая расплывшаяся женщина с волосами, похожими на расчесанную шерсть, проговорила, обращаясь к скрюченному и опустившемуся азиату: — Таких, как он, убивать надо. Видеть его не могу.
Жалкие бродяги.
Рыжий человек в форме, но без головного убора, подбоченившись и вывернув локти вперед, чтобы лучше были видны три его нашивки, появился в дверях. Сочувственно оглядев очередь, он пробормотал: «Сор земли. Отбросы рода человеческого», — после чего скомандовал: — Внимание! Сейчас буду впускать! Не толкаться и не пихаться! Ни одна душа без пайки не останется, если в ком душа еще держится. Ну… Заходи!!
Пихаясь и отталкивая друг друга, люди ринулись в столовую. Внутри, слева от входа, с черпаками над дымящимися бачками с рагу стояли трое в «белых» поварских куртках. Справа рядовой солдатик в слишком большой для него форме гремел тускло поблескивавшими мисками и ложками. Самые голодные из очереди кричали друг на друга и истекали слюной, дожидаясь, когда им наполнят миски. Потом, прикрывая их грязными ладонями, словно крышками, они пробирались, шатаясь, к стоящим рядами столам.
Тристрам ел накануне, но утренний гнев разбудил в нем волчий аппетит. Комната, в которой он находился, была побелена известкой и имела грубо функциональное назначение: она была полна чавканья, плеска и замечательно громкого стука ложек. Тристрам, доведенный до бешенства запахом рагу, проглотил его за несколько секунд. Человек рядом с ним вылизывал свою пустую миску языком. Кто-то проглотил свою порцию с такой жадностью, что теперь его тошнило на пол.
— Пропало добро, бездарно пропало, черт бы его побрал!
— громко жалел кто-то рядом.
Похоже, добавок здесь не полагалось. Возможности выскользнуть на улицу и снова встать в очередь тоже не было: подбоченившийся сержант зорко наблюдал за дверью. Более того, фактически из столовой нельзя было выйти вовсе!
Дверь, расположенная по диагонали от входа в противоположной стене, открылась, и в столовую вошел мужчина, недавно вступивший в возраст «средних лет», в форме. Он был в фуражке, чисто выбрит, наглажен, начищен, упакован в портупею с кобурой и имел три капитанских звезды. Его казенные очки в стальной оправе благосклонно поблескивали. За спиной капитана стоял плотный человек с двумя нашивками и держал под мышкой планшетку. Тристрам с удивлением и надеждой заметил, что, кроме звезд, у капитана еще было кое-что: в руке он нес серый инкассаторский мешок, в котором что-то тихонько позвякивало.
«Деньги? Боже, храни армию! И ныне, и присно, и во веки веков!» Капитан петлял между столами, рассматривая и оценивая посетителей, капрал следовал за ним по пятам. У стола, за которым сидел Тристрам, капитан остановился.
— Вы, — сказал он чавкающему старику, заросшему диким волосом, — можете обойтись тошроном.
У капитана был акцент образованного человека. Он засунул руку в мешок и полупрезрительно бросил на стол блестящую монету. Старик сделал старинный жест, прикоснувшись кончиками пальцев к виску.
— А вы, — обратился капитан к молодому голодному человеку, который, по иронии судьбы, был очень толст, — вы, вероятно, можете получить заем. Это деньги Правительства, без процентов, выплачивать можно в течение шести месяцев. Ну, скажем, две гинеи устроят?
Капрал подсунул парню планшетку и сказал: «Распишитесь здесь». Молодой человек, страшно смущаясь, признался, что не умеет писать.
— Тогда поставьте крестик, — выручил его капрал. — И выходите. Вон в ту дверь.
Капрал подтолкнул его локтем к двери, через которую вошли они с капитаном.
— Ага! — проговорил капитан, поворачиваясь к Тристраму.
— Расскажите-ка мне о себе.
Лицо капитана было замечательно гладким; можно было подумать, что армия располагает неким секретным средством для разглаживания лиц; запах, исходивший от капитана, был необычайно пикантным. Тристрам рассказал о себе.
— Ах, школьный учитель? Что ж, вам не о чем беспокоиться. О какой сумме мы можем говорить? Четыре гинеи? Полагаю, что мне удастся уговорить вас остановиться на трех.
Капитан вытащил из мешка хрустящие бумажки. Капрал держал свою планшетку наперевес и, казалось, был готов воткнуть авторучку Тристраму в глаз.
— Распишитесь здесь, — сказал он. Тристрам расписался дрожащей рукой, в которой были одновременно зажаты и перо, и деньги.
— А теперь выходите через ту дверь, — подтолкнул его локтем капрал.
Оказалось, что дверь вовсе не была выходом на улицу. За ней находилось нечто вроде длинной и широкой приемной, побеленной известкой и сильно пахнущей клеем, где несколько одетых в лохмотья людей возмущенно наседали на молодого сержанта с несчастным лицом.
— По этому поводу требовать объяснений от меня бесполезно, — говорил он высоким придушенным голосом с акцентом северянина. — Который уж день мы их принимаем, и все они катят бочку на меня, как будто это я во всем виноват, а я им должен растолковывать, что я здесь ни пришей ни пристегни. Ни при чем то есть, — объяснил он, глядя на Тристрама. — Никто же не заставлял вас делать то, что вы только что сделали, — рассудительно говорил сержант, обращаясь ко всей честной компании. — Некоторые, то есть те, кто постарше, получили по небольшому подарку. А вы получили ссуду. Она будет погашена из вашего жалованья, по скольку-то там в неделю. Так что не нужно было брать денег у Короля, если они вам ни к чему, и не нужно было расписываться! Всё это вы сделали совершенно добровольно.
Последнее слово он произнес так, что его можно было срифмовать со словом «окно».
Сердце у Тристрама ухнуло вниз, а затем снова подпрыгнуло и застряло в горле, словно было подвешено на резиночке.
— Что все это значит? Что здесь происходит? — спросил он. К своему удивлению, Тристрам увидел здесь и леди с грязно-серыми волосами, прямую, как шомпол, и державшуюся с высокомерием знатной дамы.
— Это существо имело наглость заявить, что мы вступили в армию, — объяснила леди. — Большей чуши не слышала никогда в жизни. Я — в армии! Ф-ф-ф-ф-ф! Женщина моего возраста и положения…
— Осмелюсь доложить, вы вполне подойдете, — успокоил ее сержант. — Обычно берут дамочек чуть помоложе, но вам не иначе как доверят ответственную работу: присматривать за «подсобницами». Женщин-военнослужащих называют «подсобницами», — любезно объяснил он Тристраму, словно тот был самым несведущим из присутствующих. — Понимаете?
— Это правда? — спросил Тристрам, стараясь выглядеть спокойным.
Сержант, похоже, был славным парнем. Он уныло кивнул и сказал: — Я всегда всем говорю: «Не подписывайте ничего, не читая!» На той бумаге, что у капрала Ньюландза, наверху написано, что вы обязуетесь отслужить двенадцать месяцев на военной службе. Это напечатано очень мелким шрифтом, но вы могли бы прочитать, если бы захотели.
— Он закрыл это место большим пальцем, — ответил Тристрам.
— А я не умею читать, — проговорил молодой толстяк.
— Ну, это уж ваша проблема, не так ли? — заметил сержант. — Ничего, читать вас научат.
— Это абсурд, — проговорила серая леди. — Это совершеннейший скандал и бесчестье. Я сейчас же вернусь туда и отдам им их грязные деньги и скажу им в глаза все, что я о них думаю!
— В аккурат то, что надо! — восхищенно проговорил сержант. — Так и вижу, как вы в канцелярии объясняете дамочкам, откуда ноги растут. Вы нам очень подойдете, очень! Из вас получится то, что называется «настоящий старый боевой топор»!
— Позор! — выпалила леди «старый боевой топор» и бросилась к двери.
— Что сделано, то сделано, — философически произнес сержант. — Что написано пером, того не вырубишь топором. Честно или нечестно — но вас подловили. И потом — двенадцать месяцев, это не так уж и долго, правда ведь? Меня они уговорили подписаться на семь лет. Я тогда был натуральный «чайник». Дурачок, — перевел он Тристраму. — Хотя, между нами говоря, — доверительно обратился сержант к присутствующим, — если вы доброволец, то у вас гораздо больше шансов на продвижение по службе. Ага, вот она и завелась! — проговорил он и стал прислушиваться.
