— Вот оно, — пробормотал он.
Доллимор читал, открыв рот и приговаривая: «Ага, ага, понятно. А это что за слово? Ага, понятно».
Вся их жизнь была на этом листе бумаги, холодном и хрустящем, как лист салата, хотя и гораздо менее съедобном. Это был приказ на перевозку: команде из шестисот солдат и офицеров — по две сотни от каждого батальона — предписывалось построиться в шесть тридцать утра на следующий день для погрузки на суда.
— Есть! Есть! — с энтузиазмом завопил мистер Доллимор.
— Мы в списке, смотрите!
Он с восторгом тыкал пальцем в приказ, словно увидел там собственное имя.
— Вот: «… рота „Б“ второго батальона».
Вдруг, к изумлению Тристрама, Доллимор неумело принял положение «смирно» и с пафосом проговорил: — Возблагодарим же Господа, который приобщил нас к своей благодати!
— Простите, не понял? — ошарашенно проговорил Тристрам.
— «Лишь это вспомните, узнав, что я убит…», — декламировал мистер Доллимор. Из него перли начальные строчки стихотворений, словно любимым чтением в школе у него был алфавитный указатель обязательной литературы. — «Ты грабил, говорил он, — завывал он, — ты убивал и так конец приблизил».
— Очень похоже, что так оно и будет, — пробормотал Тристрам, у которого голова шла кругом. — Очень похоже, что именно так оно и будет.
Глава 3
В полночь было слышно, как загудел подошедший транспорт.
Вечером солдат напоили какао и до отвала накормили мясными консервами. Отбой сыграли в двадцать два ноль-ноль. Перед этим, правда, им пришлось пережить осмотр личного оружия и ног, получить недостающее обмундирование и вооружение. Было выдано много боевых патронов, но после того, как случайно были застрелены трое рядовых, а старшина штабной роты ранен в ягодицу, выдача боеприпасов была признана преждевременной, и их изъяли. Теперь патроны войскам было решено выдавать в базовом лагере в порту прибытия — для использования исключительно против неприятеля.
— Так кто же этот проклятый неприятель? — в тысячный раз спрашивал сержант Лайтбоди. Он лежал на койке второго яруса над Тристрамом лицом вверх, положив голову на сложенные руки. У Лайтбоди, красивого молодого человека, была сардоническая улыбка и челюсть Дракулы.
Тристрам сидел на койке с ногами, обернув их одеялами, и писал письмо жене. Он был уверен, что она это письмо не получит, как наверняка она не получила отправленные ей тридцать с лишним других, но писать Беатрисе-Джоанне — это было все равно что творить молитву, прося о лучшем будущем, о нормальной жизни, об обычном милом тепле дома и любви.
«Завтра идем в бой. Где — Бог знает. Но помни, что всегда и везде я думаю только о тебе. Скоро мы снова будем вместе, может быть, даже скорее, чем сами думаем Любящий тебя Тристрам».
Он написал ее имя на дешевом конверте, купленном в солдатской лавке, и запечатал письмо. Потом он нацарапал сопроводительную записку, текст которой был неизменен: «Ты, свинья, называющая себя моим братом, никого не любящий лицемерный ублюдок, передай это письмо моей жене! Вечно ненавидящий тебя Т. Ф.» Адрес на втором конверте, куда Тристрам вложил первый, гласил: «Д. Фоксу, Дом Правительства, Брайтон, Большой Лондон». Тристрам был абсолютно уверен, что Дерек, с его психологией приспособленца и беспринципного человека, и сейчас среди власть имущих, какая бы партия у этой власти ни находилась. Весьма вероятно, что Дерек был одним из зачинщиков этой войны, если война действительно велась. Так что определение слова «противник», данное командиром взвода, было неверным.
— Знаешь, что я думаю? — продолжал задавать вопросы сержант Лайтбоди. (Тристрам, к своему удовлетворению, уже нашел ответ на его первый вопрос, но не решался произнести его вслух.) — Я думаю, что никакого врага нет. Я думаю, что, как только мы погрузимся на транспорт, они его просто потопят. Или сбросят на корабль несколько бомбочек и разнесут его вдребезги. Вот что я думаю.
— Никаких бомбардировщиков нет, — возразил Тристрам. — Бомбардировщиков больше не существует. Они исчезли много лет назад.
— А я видел их в кино, — сказал сержант Лайтбоди.
— В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Эти войны были очень сложны и тщательно подготовлены.
— Они разнесут нас торпедами.
— А это тоже оружие, вышедшее из употребления, — сказал Тристрам. — Вспомни-ка: боевых кораблей не существует.
— Хорошо, — не сдавался Лайтбоди. — Тогда отравляющий газ! Уж как-нибудь они нас прикончат. Мы не успеем сделать и выстрела!
— Может быть, и так, — согласился Тристрам. — Но они не захотят портить наше обмундирование, оружие да и сам корабль. — Вдруг он встрепенулся и спросил: — Черт побери. А кого мы имеем в виду, когда говорим «они»?
— Ясно кого. Под «ними» мы подразумеваем тех, кто жиреет, производя форму, корабли и винтовки, — ответил сержант Лайтбоди. — Производят и уничтожают, производят и уничтожают и снова производят. И так — непрерывно. Вот эти— то люди и затевают войны. «Патриотизм», «честь», «слава», «защита свободы» — все это дерьмо собачье, вот что это такое! Окончание войны является способом ее ведения. А противник — это мы.
— Чей мы противник?
— Наш собственный. Помяни мое слово! Мы до этого не доживем, до конца войны то есть, потому что мы вступили в эпоху бесконечных войн. Бесконечных, потому что гражданское население не будет ими затронуто, так как войны будут вестись на приятном отдалении от центров цивилизации. Штатские любят войну.
— Но, вероятно, только до тех пор, пока они могут оставаться штатскими, — вставил Тристрам.
— Кое-кому из них это удается тем, кто управляет, и тем, кто делает деньги. И их бабам, конечно. Не то что бедным сучкам, вместе с которыми мы будем воевать. Если, конечно, они милостиво позволят нам жить до тех пор, пока мы куда-нибудь доплывем — Я не положил глаз ни на одну бабу из вспомогательных частей с самого момента поступления в армию,
— сказал Тристрам.
— А-а, «подсобницы»? Это тоже гнусная ложь. Женские батальоны, целые женские полки — вот что они придумали, черт бы их побрал! Я точно знаю — моя сестра призвана в одну из таких частей. Она мне пишет время от времени.
— Я не знал об этом, — признался Тристрам.
— По ее словам, они занимаются точно тем же, что и мы. Все то же самое, черт побери, кроме как в стрельбе не практикуются. Они выжидают момент, чтобы сбросить бомбу на бедных сучек.
— Тебе очень не нравится перспектива быть убитым? — спросил Тристрам.
— Да не то чтобы очень… Лучше всего, когда смерть приходит неожиданно. Я бы не хотел лежать в постели и дожидаться смерти.
Сержант Лайтбоди устроился в койке поудобнее. Как в гробу.
— Когда начинаешь подумывать об этом, то перспектива пасть на поле брани имеет много своих положительных сторон. Жизнь — это только процесс выбора момента смерти. Вся жизнь является непрерывной отсрочкой этого момента, потому что выбор так труден! Не делать выбора — огромное облегчение.
В отдалении, словно смеясь над этими избитыми афоризмами, заревел морской транспорт.
— Я намерен жить, — проговорил Тристрам. — У меня так много того, ради чего стоит жить.
Транспорт снова заревел. Гудок не разбудил четырех других сержантов, находившихся в комнате. Это были неотесанные парни, зло подшучивавшие над Тристрамом из-за его акцента и попыток оставаться вежливым с солдатами во время занятий. Теперь они храпели, набравшись алка за ужином. Сержант Лайтбоди замолчал и скоро заснул приятным сном, словно приняв перед этим восхитительного эликсира забвения. Тристрам лежал в чужой постели, в чужой казарме… Раньше эта койка принадлежала сержанту Дэю, которого уволила вчистую смерть от ботулизма. Теперь его заменил Тристрам. Всю ночь напролет транспорт ревел, словно голодное чудовище, требуя своей порции пушечного мяса. Он не желал дожидаться, когда наступит время завтрака. Тристрам ворочался под грязными одеялами и слушал этот рев. «Бесконечная война». Эта мысль не давала ему покоя. Он не думал, что такая война возможна, если закон цикличности истории справедлив. Вполне может быть, те историографы, которые все эти годы не хотели признавать, что история развивается по спирали, не делали этого потому, что спираль очень трудно описать. Гораздо легче сфотографировать спираль с верхнего конца или сжать спираль в катушку. В конце концов, была ли война кардинальным решением? Были ли правы те древние примитивные теоретики? Была ли война великим стимулятором половой активности, великим источником адреналина для всего мира, растворителем скуки, Angst[14], меланхолии, апатии, сплина? Является ли война сама по себе массированным сексуальным актом, достигающим высшей точки в детумесценции, где смерть является не просто метафорой? И наконец, является ли война контроллером, выравнивателем и иссекателем, регулятором плодовитости?
