разве не лучше было бы умереть? На каком этапе инстинкт выживания затмил человечность? И так уж далеко от поедания собак до убийства своего сослуживца по кораблю?
– Нет, я думал не об этом, – проговорил я, уткнувшись Эберхарду в шею. – Я думал о Бенгте.
Тут я должен уточнить, что Свеном-Тюленеебом меня первыми назвали норвежские моряки. Они считали меня странным, потому что я не вел себя, как большинство звероловов, и выразились самым простым и похотливым способом. Норвежцы, не способные смеяться над собой, обожают насмехаться над другими, особенно над шведами, которых считают падкими на соблазн и нимфоманию.
Увы, грубое прозвище широко использовалось в Лонгйире и следовало за мной дальше. Однако позвольте решительно заявить: тюленей я не домогался никогда. Животные не способны дать согласие на половой акт с человеком, что бы, как ему казалось, ни говорили их глаза долгой полярной ночью. У меня были плодотворные отношения с моржом, но чисто платонические.
Нашу первую одинокую зиму мы с Эберхардом не были абсолютно одиноки. В бухту Элисхамна попал морж-самец, вероятно, оторванный от своего гарема на острове Моффен. Я представил себе, как среди крепчающего шторма он смело отправился выискивать моллюсков, чтобы продемонстрировать самкам свою удаль и поиздеваться над робостью других самцов, но бурный океан вырвал его из привычной среды, и, всплыв на поверхность, морж уже не мог разобрать, где север, где юг.
Появился он в конце ноября, до того как я декомпенсировал окончательно. Первой мы увидели его огромную, гладкую голову, в погожий день показавшуюся из вод бухты. Эберхард залаял, и я, взглянув на воду бухты, подумал, что это тюлень. Но зверь, заинтересовавшись странными звуками, которые издавал пес, поднял голову еще выше, и я увидел густую бороду из жестких желтых волосков и несколько дюймов больших, изогнутых вверх бивней. Я назвал моржа Бенгтом.
Возможно, Бенгту было одиноко, возможно – любопытно, возможно – все равно. Бенгт доверял только себе, но испытывал слабость к сухарям, и она подавила естественную осторожность, которой он, вероятно, обладал. Это я выяснил однажды утром, когда, выйдя из хижины, обнаружил моржа спящим метрах в двадцати от нас. Можно сказать, что он сидел, держа голову вертикально на толстой прямой шее. Эберхард с лаем бросился к нему, поставив шерсть на загривке дыбом, но резко остановился, сообразив, что здоровенный морж и не думает отступать. Бенгт открыл один глаз и посмотрел на пса с легким раздражением. Издав низкий, водянистый рык, морж снова закрыл глаз. В течение следующего часа я постепенно приближался к моржу, пока тот не оказался на расстоянии вытянутой руки, при этом сохраняя полную невозмутимость. То и дело он просыпался, наблюдал за мной минуту-другую, потом снова погружался в беззаботную дрему.
В итоге, приняв решение, которое никогда не одобрил бы Тапио, я вернулся в хижину, взял сухарь, принес его моржу и протянул прямо к его дрожащим усам. Какое-то время Бенгт меня игнорировал, потом его крупный каплевидный нос дернулся в сторону. Молниеносным движением морж наклонил голову и схватил сухарь. На миг я увидел огромную пасть, а потом сухарь был проглочен. До странного жесткие усы скользнули по моей ладони, и я отступил на шаг. Потом Бенгт издал громкий, утробный крик и с удивительным проворством двинулся ко мне. Я дал ему еще один сухарь.
Порой Бенгт исчезал на несколько дней кряду, а то и на неделю, и я понятия не имел, где он. Впрочем, он неизменно возвращался. Частенько морж лежал на берегу. Не раз и не два я просыпался по ночам от того, что Бенгт отчаянным ревом созывал родичей. В хижину к нам морж никогда не рвался – и слава богу, не то он разворотил бы ее. Но он подолгу лежал за порогом и, появляясь, неизменно ждал сухарь. Я пробовал угощать его другой человеческой едой, но Бенгт с отвращением отворачивал огромную голову. Он отличался исключительной деликатностью. Даже Эберхард стал доверять Бенгту, а Бенгт, как мне кажется, доверял ему. Враждебное поведение со стороны крупного моржа я наблюдал лишь дважды, и оба раза в ответ на поведение пса, которое Бенгт считал недопустимым, – лихорадочное валяние на трупике дохлого зверька и истеричный лай на морских птиц. Однако одного его грубовато-добродушного нападения, пугающего по зрелищности, с лихвой хватило, чтобы скорректировать поведение Эберхарда, и мне не верится, что Бенгт намеревался обидеть его сильнее, чем мать, грозящая «содрать шкуру» со своего ребенка. На деле пес и морж провели вместе немало времени за безмятежным отдыхом.
Поэтому переварить то решение было трудно. Свое предательство я уподобляю действиям фермера, владельца небольшого стада коров, который дает имя каждому животному, с большим старанием оберегает их, привязывается к некоторым, потом забивает, потому что иначе никак. Само действие ни капли удовольствия не несет – только боль – а вот поедание мяса неоспоримое удовольствие приносит. В этом смысле сам Бенгт переваривался легко.
В тот ужасный день рождения я заставил себя подняться и обдумал имеющиеся варианты и возможности. Их не было. Задержка оказалась бы смертельной. Отложи я эту гнусность до появления другого несчастного кандидата, или до улучшения погоды, или до мрачного утреннего отрезвления, у меня могло бы не хватить сил, эмоциональных и физических, чтобы справиться с делом. Я снял ружье с гвоздя, на котором оно висело у двери. Оно оказалось неплохо вычищено и заряжено. По крайней мере Тапио убедился бы, что его уроки не пропали даром. Я неловко натянул тяжелые шерстяные вещи, затем навощенную брезентовую накидку. Во взгляде Эберхарда читалось изумленное возбуждение. Он словно говорил: «Не представляю, зачем ты собираешься в такой час выйти из дома, но я готов отправиться с тобой».
– Оставайся здесь, – сказал я ему. – Тебе это видеть не нужно.
Я зажег фонарь и вышел из хижины. Сперва моржа я не увидел, ведь ни луны, ни звезд не было, а моему глазу мешали выпивка и свет. Но мгновение спустя на берегу возникла пустота – словно прореха во вселенной – недоступная для слабого света фонаря. Морж был на месте, спал или думал свои неведомые моржовые думы.
– Привет, Бенгт! – сказал я, чтобы предупредить о своем приближении. Застать моржа врасплох я ни за что не смог бы – вряд ли это получилось бы даже у Тапио, но мне хотелось удостовериться.
Бенгт слегка наклонил голову. Я приблизился к нему с неразжевываемыми объедками в протянутой руке. Объедки исчезли, не успел я оценить расстояние между нами. Потом Бенгт запрокинул голову – так у нас произошел
