…Лейтенант был молод. Он не знал, что в молодости раздумья, — так же, как чувства, — зависят от настроения человека. Они похожи на ветры, которые, хоть и достигают порою размаха тайфунов, но то и дело меняют силу и направление. Лишь в зрелые годы эти раздумья приобретают тяжесть и постоянство воды. А она, как известно, течет беспрерывно, течет под песками и подо льдом, пробивает пустыни, камни и скалы, — не успокаиваясь до тех пор, пока не достигнет океана… Сергей поначалу сердился, что не может восстановить в памяти разговор с командиром, но вскоре махнул рукой. Достал с полки «Лоцию» и начал неторопливо листать ее.
С мостика так и не потревожили его. Поэтому вечером, когда Сидорчук ушел в кают-компанию ужинать, он уже уверенно и спокойно остался в рубке. Потом они сидели вдвоем, и старший лейтенант подробно рассказывал о подчиненных — о рулевых, о радиометристах и штурманских электриках. Сергей слушал внимательно: ему предстояло через несколько дней вместе с ответственностью за безопасность плаваний «Зоревого» принять ответственность и этих людей — за их поступки, характеры, выучку, службу.
Для Баренцова моря поход, видимо, выдался на редкость спокойным. Почти от самого Кильдина эсминец шел постоянным курсом, и Сидорчук не был обременен заботами.
Он лишь изредка поглядывал на приборы да каждый час отмечал на карте пройденные двадцать шесть миль.
— Ничего походик, не пыльный, — съязвил Топольков — Не то что на Черном море!
— Это по заказу, ради тебя, — отшутился штурман, — чтобы хоть немного акклиматизировался.
Мерное покачивание, приглушенный гул турбин, который улавливался не слухом, а скорее телом, жужжание приборов убаюкивали. Чтобы приободриться, Сергей выходил из рубки, поворачивал к встречному ветру лицо. Вдыхал вместе со свежестью моря отдаленный запах снегов.
Солнце — холодное и прозрачное — застыло над северным горизонтом. Оно казалось таким же студеным и льдистым, как мерзлое зеленоватое небо, тронутое редким инеем перистых облаков. Тусклые отсветы солнца не согревали, скорей — холодили море. Они тяжело покачивались на зыби, словно обломки белесого мелководного льда. Волны катились размеренно и бесстрастно, надоедливо-ровно, как заведенные. В них не было ни привычной резвости, ни динамики бега. В чередовании их, утомляющем взор, в конце концов, начинала чудиться какая-то внутренняя, скрытая неподвижность. Ни плеска, ни птицы над морем, ни ветра; лишь изредка над водою — темные спины касаток, таких же медлительных и бесшумных, как волны. «Мертвое все-таки море», — с новой тоскою подумал Сергей.
В рубке поделился со старшим лейтенантом, но тот равнодушно ответил:
— Какое там мертвое! Просто — ночь на дворе. Спит море.
Как же он сам не догадался! Конечно же, — ночь. Спят люди на берегу. И рыбы спят. И ветры. До чего же мудра и разумна природа: ночь есть ночь, и даже дневное светило не в силах нарушить извечный закон бытия. Море вовсе не мертвое, оно лишь пустынно, потому что и чайки, и буревестники спят в своих гнездах на скалах Мурмана. И волны бегут совсем не тоскливо, только устало и сонно. Они тоже спят. И может быть, им что-нибудь снится. Интересно — что? Зеленые берега? Теплота солнца? Или раны, нанесенные форштевнями кораблей?.. Наверное, такое же по ночам и Черное море, но его не разглядишь в мерцании звезд.
— Шел бы и ты спать, — посоветовал Сидорчук. Сергей отрицательно качнул головой. Разве он сможет уснуть в свою первую походную ночь? И разве не о ней обещал написать он 3ое Каюровой?
Долго еще думал об удивительном разнообразии мира, ибо впервые видел ночное море при солнце… Уже около полуночи в рубке раздался звонок телефона. Не робкий и вежливый, какие бывают в городских квартирах, а властный, настойчивый, напоминающий рокот колоколов громкого боя. Сидорчук вынул трубку из гнезда, назвал свою фамилию — и тотчас же лицо его нахмурилось. Слушая, он ронял привычное «Есть», нетерпеливо поглядывая на карту.
— Ну, кончилась тихая жизнь, — сказал он затем Сергею. — Получено штормовое предупреждение: из Арктики движется ураган. Будем укрываться — приказано рассчитать курс на бухту Семи островов.
— Ураган? — с сомнением произнес Топольков. — Откуда? Ведь никаких же признаков его близости! Разве что перистых облаков намело…
— А здесь не Черное море, — ухмыльнулся теперь Сидорчук, склоняясь над картой. — Это там любой бычколов за неделю погоду предсказывает. По закату, по кизячному дыму, по ломоте в пояснице. Даже стишки придумали — небось, учил? «Ходят чайки по песку — моряку сулят тоску, и пока не сели в воду — штормовую жди погоду». — На миг он умолк, старательно провел по линейке прямую, соединив место «Зоревого» с бухтой Семи островов. И уже потянувшись за транспортиром, добавил: — К нашим краям такая наука не подходит. Здесь и закаты не предусмотрены, и песка-то для чаек нет: все камни да камни.
Не глядя на Сергея, старший лейтенант доложил командиру на мостик новый курс и предупредил, что до расчетного поворота осталась одна минута.
Он внимательно проследил за секундною стрелкой часов, удовлетворенно кивнул, когда ровно через минуту эсминец резко накренился на правый борт. Дробно защелкала картушка гирокомпаса, весело покатилась влево, отмечая поворот «Зоревого». Потом так же стремительно начала замедлять круговой свой бег: видимо, рулевой одерживал корабль на циркуляции. И, наконец, остановилась совсем. Цифра градусов на картушке, рассчитанная Сидорчуком, прочно замерла под курсовою чертой. «Отличный рулевой», — восторженно подумал Сергей.
«Зоревой» лег на новый курс. С мостика вахтенный офицер сообщил штурману, что ход эсминца увеличен до тридцати двух узлов. Тридцать два узла, почти шестьдесят километров в час — успеют ли они уйти от шторма?
Топольков теперь все чаще выходил из рубки. Матросы под руководством старпома и боцмана крепили по-штормовому шлюпки и стрелы, задраивали люки, обтягивали чехлы дальномеров и пушек. Над палубой, вдоль корабля — от шкафута до самой кормы — растягивались штормовые леера: те, кому придется работать во время бури на верхней палубе, будут пользоваться ими как поручнями, чтобы не смыло за борт. Сергей знал, что такие же приготовления ведутся и внутри корабля, в жилых и служебных помещениях. Все, что может двигаться и качаться, укладывалось, крепилось, привинчивалось. Складные столы и банки в кубриках подвешивались к подволоку, матросские рундучки, от сотворения флота не знающие замков и ключей, наглухо запирались. Старшины — специалисты второго и первого классов — готовились в случае надобности заступить на вахту… И, наблюдая эти приготовления, Сергей с тревогой вглядывался в северную часть горизонта.
Нет, он не боялся шторма. Но и радости от него ожидал мало. Шторм — это тяжкая проза моряцких будней. Это качка, изматывающая душу; нудная, изнуряющая забота о равновесии; спертая духота задраенных помещений. Перегревшиеся механизмы и мигающие лампочки. Карандаши, катящиеся по карте, хаос ветров и течений и невозможность определить ни дрейфа, ни сноса корабля. Это медленно ползущее время, слезящиеся глаза сигнальщиков и пересохшие рты кочегаров. Это тот же привычный труд, только в тысячу раз тяжелее, тошнота от бесчисленных папирос и единственное желание — спать и согреться. Серая мгла из моря и неба, спутанные пути кораблей и гнетущие мысли о береге — том береге, что приносит обычно радость, но в бурю страшней и зловещее всех океанов. Шторм — это бесконечное множество минут, наполненных риском и предельным напряжением сил, минут, которые почти никогда почему-то не сохраняет память… Нет, Сергей не боялся шторма — даже здесь, в Баренцевом море. Он верил и в командира, и в новых своих сослуживцев, и уж, конечно, — в корабль. Но, как многих людей, ожидание опасности волновало его гораздо сильнее и глубже, чем сама опасность затем.
Часа через два солнце медленно начало гаснуть. Оно висело какое-то плоское, удивительно круглое — с резко очерченными краями. Потемневшее море бросило мрачные тени на небо — и небо сразу пожухло, снизилось, утеряв и краски и глубину. На севере, откуда тянулся кильватерный след корабля, дали у горизонта застлало белою пеленой — непроницаемой, дымной, мятущейся.
— Шторм идет, — обронил озабоченно Сидорчук, и Топольков, вздрогнув, подумал: «Белый шторм!»
Первые шквалы нагнали «Зоревого» в милях пятидесяти от Семи островов. Они взметнули повыше палубы волны, срезали закипевшие гребни на них и стеганули жгутами брызг в орудийные башни. И тут же волны приподняли круто корму, запрокидывая ее, — эсминец порывисто рыскнул влево и с ходу зарылся носом в гудящую воду. Заныли в испуге антенны, накренившись над пучиной, им сейчас же откликнулись мачты и снасти — и пошла штормовая мелодия ветра, сверлящая и унылая, как зубная боль.
