Обедали в этот день торопливо: у всех на походе было множество дел, каждый спешил поскорее вернуться к прерванной работе. Кто-то, первым покончивший с густым сливовым компотом, спросил разрешения у командира выйти из-за стола. После этого обращаться к старшему уже не требовалось — офицеры молча поднимались и тотчас же исчезали за дверью. А Сергей думал о том, что в иные дни, когда эсминец стоит у причала, здесь, наверное, подолгу засиживаются моряки — беседуют, спорят, подшучивают друг над другом, вместе радуются и вместе грустят, без конца дымя папиросами и ароматным трубочным табаком. Кают-компания — какой морж не любит ее прокуренных переборок, ее тепла и особенного мужского уюта! Сюда приходят после нудных якорных вахт, чтобы согреться душистым и крепким чаем, здесь собираются долгими корабельными вечерами, чтоб отвести душу в медлительных и необязательных разговорах, которые нередко, вопреки уставным положениям, затягиваются далеко за полночь. О чем только ни говорят здесь: о минувшей войне и возможных будущих битвах, о кораблях и флотах всего мира, об адмиралах и назначениях, о книгах, об урожае, о женщинах, о новых песнях — обо всем, о чем только могут беседовать в своем братском кругу мужчины, надолго оторванные от берега и домашнего очага. Здесь знают почти все друг о друге — надежды, слабости, вкусы, — поэтому каждый вечер хватает поводов для взаимных дружеских розыгрышей и подковырок.
И всегда есть на корабле какой-нибудь капитан-лейтенант, который за словом в карман не лезет, знает тысячу всяких историй и анекдотов, любит проехаться по адресу начальства, весел во всех случаях жизни, любимец и душа кают-компании. Бывает, дежуря по кораблю, засидится такой капитан-лейтенант за столом лишние полчасика, и вдруг влетает перепуганный рассыльный, сбиваясь, выпаливает, что катер командующего подходит к трапу.
— Не мешайте ему, пусть подходит, — небрежно ответит дежурный, катая хлебные шарики. И хоть через секунду он уже несется по палубе, крича на бегу горнисту играть «Захождение» — сигнал, которым встречают и провожают на флоте высокое начальство, — шутка остается шуткой, обретает крылья и нередко переживает на корабле самого капитан-лейтенанта. Без таких людей кают-компания потеряла бы добрую половину своей прелести… Здесь, в бесконечных рассказах и «травлях», воссоздается живая история флота, гораздо более полная, увлекательная и точная, нежели та, которую пишут академики. Она обрастает здесь подробностями и задумчивостью, в моменты и расчеты атак вплетает характеры и черты моряков, воскрешает в течение операций людские усилия и тревоги, порывы и отступления, дальнейшие судьбы живых и память погибших, — и в конце концов наполняется той осязаемой человеческой теплотой, которую никогда не отыщешь в профессорских фолиантах… Кают-компания — робкий кусочек береговой заманчивой жизни в суровом и жестком царстве военных уставов, в неумолкаемом голосе ветра и моря, в наскучившем запахе инея и туманов, холодной стали и краски, — той неведомой и далекой жизни, по которой скрытно, но постоянно тоскуют моряки… Задумавшись, Топольков не заметил, как поднялся и ушел командир. Боясь оказаться за столом последним, он поспешно отодвинул стакан с компотом и заторопился в рубку.
— Заправился? — мельком взглянул на него Сидорчук. — Пожалуй, опущусь и я, забункеруюсь.
Он нехотя встал из кресла, вызвал ходовой мостик и попросил разрешения спуститься в кают-компанию.
— За меня остается лейтенант Топольков, — уточнил он. Сергей услышал в переговорной трубе приглушенное «Добро», узнал низковатый голос командира. Подтверждая ответ начальства, старший лейтенант сказал шутливо: — Давай, впрягайся потихоньку. — И уже серьезно добавил: — Истинный курс — сорок восемь, компасный — copок семь с половиной. Ход — двадцать шесть узлов, поправка лага — минус два процента. Таблицы остальных поправок — перед тобой. Последнее обсервованное место — вот, — указал он на карте, — а счислимое — совсем свеженькое: подогнал к твоему приходу… Что еще? Ветер встречный, норд-остовый — полуношник, как величают его поморы, — четыре балла. Течение постоянное, учтено в прокладке. Приказаний с мостика нет… Have you the questions?[1] — закончил он по-английски.
— No,[2] — машинально ответил Сергей. Он стоял растерянный, взволнованный: минута, о которой так много мечталось, наступила гораздо скорее, нежели он предполагал. К тому же, наступила неожиданно, не дав ему времени не только подготовиться к ней, но даже собраться с мыслями. Отрывистое согласие командира, которому капитан третьего ранга, быть может, не придавал значения, внезапно оставляло его, лейтенанта Тополькова, в штурманской рубке эсминца совсем одного. А у эсминца — двадцать шесть узлов хода, вокруг — незнакомое море, и курс проложен — в еще более незнакомые дали. «Норд-ост — полуношник» — что может поведать поморское меткое слово о том, что ждет корабль впереди? Двадцать шесть узлов! Если разделить их на шестерку, — помнится, учили на первом курсе, — узнаешь, сколько кабельтовых проходит корабль в минуту. А разделить на два — получишь число метров, которые проносится «Зоревой» в секунду. Тринадцать метров в секунду — сорок семь километров в час — это скорость экспресса! Минута — три четверти километра пути, а хватит ли ему, Тополькову, минуты, чтобы рассчитать простой поворот на новый курс? Никто не придет на помощь, не подскажет и не проверит только его собственные знания, да еще тот крошечный опыт, который приобрел он в учебных плаваниях. Знает ли об этом командир? Или нарочно устроил ему испытание?
— Ну, я пошел, — бросил Сидорчук. Он не замечал состояния молодого штурмана или же делал вид, что не догадывается о нем.
Оставшись один, Сергей опасливо покосился на переговорные трубы. Вот эта крайняя — с мостика… Поворот — он, конечно, сможет. Обсервация? Что ж, «Мореходные таблицы» на столе, секстан рядом — его лишь придется выверить по солнцу. Жаль, не спросил о хронометре и о том, какими часами Сидорчук пользуется, когда берет высоты светил. Ну да не беда, в крайнем случае выяснит у старшины рулевых… Сергей довольно посмотрел на свои, подумал о том, что нужно бы купить карманные: они ровнее — и в суточном ходу, и даже в погрешностях. А ручные, конечно, — не для штурмана. Это для свиданий на углу, для тех, для кого время не элемент измерений и формул, а лишь понятие быстротекущей жизни.
Что еще может понадобиться командиру? Маневрирование! Что ж, на таком ходу — задача средней трудности, если все под рукой, если не волноваться. Во время стажировки ему приходилось производить расчеты маневров и на более высоких, форсированных скоростях атак. А двадцать шесть узлов для эсминца, в конце концов, — прогулочный ход… Планшеты — вот они; на полке — на всякий случай — прозрачная калька. Что ж, он готов!
Мало-помалу Сергей успокоился. Взял циркуль-измеритсль, осторожно, чтобы не проколоть карту, уточнил на ней счислимое место «Зоревого». Затем опустился в кресло и облегченно выпрямил ноги — совсем как Сидорчук полчаса назад. «Только бы не надумали постановку дымовых завес», — вяло подумал он… Наверное, во всякой, даже дорогой сердцу профессии бывают свои запятые, свои нелюбимые и потому малоувлекательные дела. Среди многих обязанностей штурмана Сергей терпеть не мог расчетов дымзавес. Он и сам не знал почему. Быть может, по той же необъяснимой причине, по которой каждый штурман любит пользоваться одними звездами и ненавидит другие. «Да, только бы не дымзавесы!»
Но переговорные трубы молчали. И Топольков постепенно вернулся к мысли о командире, о недавней беседе с ним. В его, Тополькова, жизни не было еще борьбы, утрат и страданий — того душевного опыта и закалки, которые позволяют много пережившему человеку воспринять сразу и целиком, почта физически ощутимо, чужие раздумья и чувства. Все, о чем говорил сегодня командир, казалось ему сейчас отвлеченным и нереальным, ибо не воскрешало в нем ни единого воспоминания, не тревожило ни одного рубца.
И потому, как все отвлеченное, непрерывно ускользало, требовало напрягать память, вновь и вновь возвращаться к одному и тому же.
Тогда, перед обедом, Сергей удивительно ясно и просто улавливал мысли командира, понимал их с полуслова, больше того — чувствовал сердцем, Теперь же, как ни старался, но мог пробудить в себе прежнего состояния обостренной восприимчивости. Даже одиночество, о котором он сам заговорил с капитаном третьего ранга, было теперь для него какой-то неуловимой заумью, почти потусторонним понятием, придуманным от безделья и скуки библейскими мудрецами. Эти мудрецы виделись Тополькову в облике мумий… А рядом существовали вещи, обретшие форму и плоть, осязаемость, радостный смысл и доступное разуму назначение, — эсминец и море, турбины, веселые лица матросов, двадцать шесть узлов и робкое пощелкивание гирокомпаса. Они заслоняли собой и минутную грусть, и страх перед окраиной мира, и черных философов, о которых упоминал командир. «Да и кто сказал, что корабль идет по краю планеты? Разве есть у нее конец? Земля наша круглая, а поверхность шара — самая бесконечная бесконечность!»
