Шагов десять одолел, поглядывая под ноги, чтобы на сухую ветку не наступить — и резко остановился. Прямо передо мной натягивалась колючая проволока.
Слева торчал врытый столб, к которому «колючка» крепилась ржавыми гвоздями, а справа здешние деятели приспособили засохшее дерево с обрубленной верхушкой. Причем, за шипастой изгородью заросли не были вырублены, прорежены только.
Я разглядел два или три щитовых барака и добротное здание комендатуры с высоким крыльцом. На ступеньках сидел скучный человек в грязном колпаке и драил песком мятую алюминиевую кастрюлю. На лице его в такт вздрагивали щетинистые брыли. Неподалеку от повара согнулся «поваренок» — мужичок в мешковатых синих штанах и в куртке того же цвета, явно не по размеру, мыл очищенные клубни картошки и швырял их в эмалированное ведро.
Еще двое таких же «синих» пилили дрова поодаль, а третий неловко колол чурки. К нему подошел крепкий молодчик в военной форме без шевронов, погон и прочих петлиц. Постоял, посмотрел — и лениво пнул сапогом.
Роняя колун, дровосек упал, а добрый молодец добавил ему по ребрам. Видать, наставлял.
Теряясь за верхушками деревьев, торчала наблюдательная вышка — кто-то там бдел, выдавая пронзительные трели на губной гармошке.
Не знаю, наверное, мы с Марленом еще долго бы высматривали лагерное бытие, прикидывая варианты — чтобы и управиться, и в живых задержаться. Однако, как это часто бывает, случай определил наши планы сам, без долгих разговоров и гаданий.
Из дальнего от нас барака донеслись вдруг истошные вопли. Я замер, вглядываясь. В барак вели не двери, а ворота, как в конюшне. Одна створка настежь.
Двое в синем, сникшие, ссутулившиеся, вышли с носилками. Их занимал еще один зэк. Но кричал не он.
Из ворот показался охранник. Колыша изрядным брюхом, он отмахивался от «синего», наседавшего с криками, грозившего костлявыми кулачками. Двое товарищей по несчастью удерживали крикуна, но тот разошелся, весь страх потеряв.
Вышел еще один страж, поправляя автомат, висевший на плече. Был он высок и худ. Толстый отдал ему неслышную команду, худой кивнул, и с разворота ударил ногой в живот орущему узнику. Тот аж сложился вдвое, и рухнул, корчась. А брюхастый спокойно вытащил пистолет и выстрелил в зэка, слабо ворочавшегося на носилках. Тот дернулся — и худая рука свесилась, качнувшись останавливающимся маятником.
— Толстый на мне, — выцедил я. — Сними того, на вышке!
— О`кей, — кивнул командир.
Ствол винтовки я уложил на оцинкованную проволоку, прижав к сухому дереву для надежности. «Светка» грохнула так, что повар выронил кастрюлю, зато пуля попала в цель — провертела объемистое чрево вертухая.
Резкий выстрел сбоку — и часовой беззвучно кувыркнулся, ломая хлипкие перильца. Два — ноль.
Второй патрон я хотел истратить на высокого и худого, но узники и сами справились, набросившись втроем. Видать, мой выстрел прозвучал сигналом.
«Ишь, взбодрились…»
«Синие» повалили толпой, и тут же по ступенькам, пиная повара, ссыпалось полдесятка охранников с огнестрелами наперевес. Марлен сообразил быстрей меня — освободив руки от винтовки, он взялся за автомат.
Короткая очередь скосила охрану, порой выщелкивая искры из провисшей проволоки, а я добил двоих, подававших признаки жизни в обойме у «светки» еще водились патроны.
Рев освобождения и жажды возмездия разошелся по всему лагерю, глуша редкие выстрелы и жалкие мольбы.
Мы с Марленом переглянулись, и зашли в лагерь с «парадного» входа — в покосившихся воротах имелась калитка. Толпа узников притормозила, углядев освободителей, а я торопливо достал из кармана листочек с «речью».
— Вы свободны, товарищи! — грянул по-чешски. — Йозефа Павела мы прикончили, как и других иуд! Они хотели вернуть капиталистов, а мы — за социализм! Там, — я махнул куда-то в сторону Праги, — еще много работы! Предатели вооружают боевиков, расклеивают брехливые листовки…
— А кому верить? — заголосил тот самый крикун. — Дубчеку? Так он дурак!
— Доверьтесь хотя бы Людвигу Свободе! — вывернулся я. — Он, хоть и с закидонами, но честный! Или Вильяму Шалговичу! Этот тоже не подведет!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А вы-то кто такие будете? — донесся вопрос из гомонившей толпы.
— Да вот, проезжали мимо, решили завернуть! Хватит болтать! Мы что сюда, митинговать пришли? Собирайте оружие, вон грузовик — и за дело!
Наверное, привычка к послушанию сработала — тут ведь дисциплина вбивалась сапогами и прикладами. Освобожденные разбежались, исступленно крича и хохоча. Иные даже подпрыгивали, как в детстве.
Послышался звон разбитого стекла, сухо треснул одиночный выстрел. А вот уже над крышей барака завился дымок…
Заворчала бортовая «Татра». Развернулась и вынесла ворота. «Синие», набившиеся в кузов, вопили, потрясая трофейными «взорами». Второй грузовик выкатился следом.
Мы проводили его глазами, и шлепнули ладонь в ладонь.
Вся операция по освобождению «невольников чести» заняла меньше часа. Нам, конечно, в плюс, а вот будет ли толк отинициативы, не мог сказать никто.
Ведь в лагерь сгоняли всех подряд — тех, кто был против антисоветчины, как Хноупек, и ярых националистов; тех, кто возражал против частной собственности, и кто был «за», но стоял за сотрудничество с Советским Союзом. Сборная солянка. Может, и разберутся… Или разбегутся.
— Пошли скорее, — заторопил меня бро. — Девчонки же волнуются!
— Пошли, пошли…
Пылали уже два барака, занимался третий. Огонь трещал и выл, поедая высушенную древесину, а толь с крыш стекал пламенными струями. Глухо рванула бочка из-под бензина, разорванная парами. Хрустнуло и колко осыпалось стекло в окне комендатуры, не выдержав накала.
«Пражская осень»! — вспомнил я. — Ух, и жаркая осень выдалась. Горячая пора!»
Глава 15
Воскресенье, 10 сентября. День
Прага, набережная Масарика
Зрительный зал Народного театра гудел взволнованно и зло, ропот толпы то нарастал, то слабел. Голоса сливались в общий заполошный гвалт, но его частенько прорезали людские крики, словно спицы, прокалывавшие клубок пряжи.
В ложе я сидел один, вернее, вдвоем со «светкой», и ждал. Марлен занял ложу на том же ярусе, только ближе к середине, а вот мне больше нравилось тулиться в сторонке. Вся сцена, ярко освещенная софитами, лежала передо мной. Ее суматошно пересекали функционеры, испуганные и озабоченные, а по оркестровой яме бродил пьяный дирижер в рваном фраке.
«А народу-то…»
Горожан набилось, как селедок в бочку, но видно сразу — люди забрели сюда не за театральными восторгами, а за ответами. Измученные смутным временем, они искали хоть какую-то твердь под ногами, поэтому и пришли на спектакль одного актера, желая услышать монолог Дубчека. Остальные — так, подтанцовка.
Я усмехнулся. Обмочившиеся со страху либералы хватались за привычные спасательные круги. Наверное, болтунишек успокаивали народные массы, внимавшие их речам. А вот Людвиг Свобода оказался умнее — генерал мотается по всей стране, собирая своих, зачищая чужих, и чехословаки, натерпевшиеся бесчинств, обеими руками голосовали за безопасность. Не за обещанную свободу, а за реального Свободу. Гопа Дубчека мешает генералу? Тем хуже для гопы…
Я раздраженно почесал шею — серая форма бойца рабочей милиции оказалась не слишком удобной, зато скрывала, как мантия-невидимка. На нас с Марленом смотрели с опаской, старались обойти и прошмыгнуть мимо, но ни малейших подозрений никто не испытывал. Мы с бро являлись частью тревожного фона…
Галдеж кратно усилился — на сцену выбралась жалкая стайка реформаторов. К трибуне, обтянутой трехцветным флагом, зашагал Дубчек — и хорошо смазанный механизм легонько клацнул, досылая патрон. Мементо мори…
«Перестройщик» залопотал по-чешски, и его глуповатое, некрасивое лицо вплыло в перекрестье прицела. В этот момент я был единственным в мире, кто знал — пан Дубчек доживает последние секунды. В моей памяти пронеслись кадры минувших дней, словно быстро прокрученное кино…
