Ее улыбка распалила Марка еще больше: он стал с жаром уверять, что именно семейная жизнь и есть болото, топкое, гнилое болото! Что он – из чистого человеколюбия – не имеет права на столь рискованный эксперимент. Потому что хочет сберечь их любовь, те прекрасные, нежные отношения, которые их связывают.
– Сколько раз я говорил тебе, Лю, живи легче, проще, веселее и не драматизируй то, что, в сущности, не стоит выеденного яйца. Не зацикливайся на всяких пустяках, не уподобляйся ничтожным существам, которые упиваются своими страданиями. Человек рожден для счастья! Банально, скажешь ты, но, согласись, жизнь слишком коротка, чтобы тратить отпущенные нам мгновения на дурацкие выяснения отношений, подозрения, ревность. Все же замечательно: мы любим друг друга, нам хорошо вдвоем, мы молодые, красивые, полные здоровых желаний, так почему бы нам не воспринимать жизнь как праздник?
Пламенный монолог больше напоминал выступление на сцене, чем разговор по душам, но синий огонь в глазах исполнителя, его гордо вскинутая голова, его пылкость вновь покорили Люсю. Все-таки он потрясающе талантливый! Только по-настоящему талантливый актер способен убедить несчастного зрителя, что все его переживания надуманные и стоит только захотеть стать счастливым, как сразу им и станешь.
Представление закончилось, и иллюзия счастья исчезла. Почувствовав, что не убедил, Марк устало вздохнул, а когда заговорил снова, его голос наконец-то утратил фальшивый пафос, интонация стала тихой и доверительной:
– Лю, мы с тобой еще сто раз успеем пожениться… и проштамповать все бумаги… ну, в смысле моего отцовства. Давай подождем. Во-первых, я сам, если честно, пока не готов к роли отца благородного семейства, но главное, когда мой собственный отец узнает, что я втайне от него родил внебрачного киндера, он пристрелит меня из именного оружия. Бабах! – и Ленского не стало. Умирать буду, не забуду, что он вытворял после той истории с Додиком. Орал на весь дом, что я втоптал в грязь его кристально чистое партийно-коммунистическое имя! Что я – гнусный паразит на могучем теле рабочего класса, жалкий сорняк, который треба выдрать с корнем прямо сейчас, и при этом размахивал у меня перед носом наганом с полной обоймой. Если бы не моя героическая мама, закрывшая единственного сына своим стройным телом, Спиридон точно бы меня пригрохал. Не веришь?.. Элементарно. Видишь ли, папахена слегка контузило… в боях за го-о-о-род Будапешт! – пропел снова развыступавшийся Марк, бодренько отбивая такт кулаком. Зевнул и, чтобы отогнать сон, передернул плечами. – С тех пор у папахена с башкой большая напряженка. Особенно если примет на грудь. Поэтому не будем спешить, моя ягодка. Не дай бог Спиридон взъярится и снимет меня с довольствия. Ты же знаешь, старикан регулярно отстегивает блудному сыну на пропитание. От щедрот своих… – Уже не пытаясь скрыть зевоту, Марк с завываниями «а-у-а-у-а-ох!» упал на подушку: – Всё, спи, моя радость, усни, в доме погасли огни… – и заснул!
Такое случилось впервые, и ошеломленная Люся вдруг со всей очевидностью поняла, что ее ревнивые подозрения – вовсе не пустяк. Заснув без нее, Марк выдал себя с головой. Гениального артиста подвела усталость.
Часы гулко отбили половину второго. Люся стянула с пальца кольцо, вынула из ушей серьги. На потертом синем бархате старой, белесой по краям коробки жемчужный комплект выглядел как украшение для королевы… Нет-нет, мужчина, который разлюбил женщину, никогда не преподнес бы ей такой изысканный, дорогой подарок. Марк просто устал. От Кавказа до Москвы путь не ближний. А Нонка, конечно же, все наврала. Из ревности, зависти, из желания унизить, продемонстрировать свое превосходство. Как часто бывало и раньше. До чего же она все-таки подлая!
Тринадцатого, в черную пятницу, от отчаяния сделавшись совсем глупо-суеверной, она окончательно потеряла голову. А как не потерять голову, не впасть в панику, не сойти с ума, если за шесть дней Марк ни разу не заехал и не позвонил? Телефон на Ленинском отзывался длинными, иногда тревожными, иногда равнодушными гудками. В зависимости от того, какой из возможных вариантов в эту минуту сильнее терзал душу: либо с Марком случилось что-то непоправимое, либо…
Но ведь после того тяжелого ночного разговора с выяснением отношений было и безоблачное утро: варили кофе по-турецки, пили его в постели, целовались… Ничуть не менее страстно, чем обычно. Никакой фальши, театральщины в поведении Марка не было – обостренно чуткая к оттенкам его настроения, она сразу же заметила бы притворство. Но нет, ничто ее не насторожило, как накануне, ничто не заставило усомниться в его любви. Наоборот. В объятиях нежного, пылкого Мара она чувствовала себя самой желанной на свете женщиной.
За завтраком на его вкус – овсянка с изюмом, болгарская брынза, домашние блинчики с мясом – Марк тоже пребывал в отличном расположении духа. Смешно изображал в лицах «санаторских коллег», делился планами на ближайшие дни и, сто раз поблагодарив, предложил «в качестве премии за восхитительные блинчики» в ближайший выходной завалиться вдвоем в Архангельское – прошвырнуться по парку, пока погода совсем не испортилась, отобедать, как белые люди, в ресторане.
Традиционный поцелуй у двери – и добытчик-хозяин погнал по делам. А хозяйка занялась делами чисто женскими: уборкой, стиркой, глажкой, готовкой. Перед уходом постелила на кухне свежую скатерть, сервировала стол на одну персону, налила в хрустальный стакан теплый компот из кураги – к вечеру как раз остынет – и написала инструкцию, где что взять и как разогреть. Голодный и усталый – днем съемка в Останкино, вечером концерт за городом, в Доме культуры какого-то машиностроительного завода, – Мар должен сразу же ощутить домашний уют, тепло, заботу…
Знать бы, что сталось с тем компотом! Выпил его Марк или нет? Ответ на этот глупый будничный вопрос имел огромное, решающее значение.
На улице лил холодный серый дождь. Подхватить Ляльку и на такси рвануть на Ленинский, чтобы там на месте выяснить, что же все-таки произошло, было невозможно: маленькая только-только начала выползать из гриппа, еще ходила с перевязанным горлышком, забитым носом и через каждые десять минут требовала играть в доктора. С повадками, перенятыми у участковой врачихи, «вылечив» всех кукол и плюшевых зверей, она принялась за Люсю: без конца ставила ей градусник, заматывала шею Нюшиным пуховым платком и поила из ложки «микстурой» – тошнотворным холодным сладким чаем. А теперь пыталась закапать из пипетки тем же чаем в нос.
– Ляль, отстань, я не хочу! – увернулась Люся, чуть не плача. – Подожди, у меня, наверное, уже закипел суп.
На кухне она долго не могла вспомнить, зачем сюда прибежала, и опомнилась лишь тогда, когда суп с шипеньем залил всю плиту.
– Хочу игать! – заявилась на кухню агрессивная Лялька с пипеткой наготове.
– Видишь, что я наделала из-за твоих игр! Пойдем, я дам тебе пуговки.
Большая деревянная коробка, куда Нюша, привыкшая экономить на всем, складывала пуговицы, споротые со старых вещей, идущих редко когда на выброс, обычно на тряпки, была спасением. В детстве Люся и сама любила поиграть в разноцветные пуговки, хотя гораздо больше – в куклы, в продавцы или в повара: варила на улице под окошком кашу-малашу из песка и одуванчиков. Ляльке тихие девчачьи радости были чужды, ей бы только что-нибудь сломать или растерзать. Тем не менее она могла часами, ползая по полу, выкладывать из цветных пуговиц разного размера длинные дорожки и узоры. Чтобы это занятие ей не надоело, деревянная коробка с выжженными на крышке шишкинскими соснами хранилась на высоком Еремевнином гардеробе, под самым потолком, выдавалась только за очень хорошее поведение, а ее содержимое называлось «драгоценностями».
– Смотри, Лялечка, вот это – синий цвет, а это – красный. Складывай красные сюда, а синие – сюда. А это желтый… – Люся попыталась придать игре образовательный характер, но маленькая решительно забрала коробку: «Нет, сама!» – и вывалила пуговицы на пол, так что они поскакали, запрыгали, разлетелись по углам.
– Ладно, играй, но учти, чтобы к приходу бабушки все было собрано! Иначе она рассердится и больше не даст тебе свои драгоценности, – строго предупредила Люся. Впрочем, ее тон – строгий или ласковый – ни на что не влиял, результат был приблизительно один и тот же. Воспитанию крошка не поддавалась категорически. Зато мастерски дрессировала взрослых: хочу, дай – и хоть умри!
Оттерев жирную плиту, Люся снова включила газ под кастрюлей, сняла ошметки пены с супа и украдкой, чтобы не спугнуть Ляльку, заглянула в комнату. Узоры из чередования пуговиц разного цвета и размера выходили интересные – у маленькой были явные художественные способности. Кроме того, с пластмассовыми кружочками она общалась, как с живыми существами: непрерывно что-то бормотала на разные голоса, смеялась, уморительно, прямо как бабушка, охала и, стуча кулачком, сердилась.
