Ничего не скажешь, творческая натура, улыбнулась Люся. Артистка, в папу.
Стоило вспомнить о «папе», как губы опять задрожали: да где же он, черт побери? что с ним приключилось?
Утешать себя тем, что три года назад она точно так же сходила с ума от безвестности, а оказалось, совершенно напрасно, было глупо. Тогда Марк прятался от кагэбэшников, а теперь от кого? Посещавшую время от времени мысль, что Марк прячется именно от нее – «прелестной лесной феи», неожиданно начавшей качать права, – Люся гнала от себя как недостойную, примитивную, низкую. Такой подленький маневр – прятаться, не отвечать на звонки – не в характере Мара. Он глубоко порядочный, честный человек! Но тогда выходило, что он или разбился насмерть в тот вечер, когда после съемки в Останкино погнал на машине выступать в загородный ДК, или, в лучшем случае, весь переломанный, забинтованный, как мумия, не способный дать о себе знать, лежит в больнице.
В трех больницах, куда она, с замиранием сердца набирая номер, сумела дозвониться – телефон везде был занят намертво, – ей ответственно заявили, что Крылов Маркс Спиридонович к ним не поступал, а в четвертой посмеялись: «Нет, девушка, ни Маркса, ни Энгельса, к счастью, пока не привозили!» Но ведь в Москве еще десятки разных больниц! И за городом тоже. Не имея под рукой большого телефонного справочника и практически ни одной свободной минуты из-за бесконечных капризов больного ребенка, она так и не смогла отыскать Марка, а между тем именно сейчас ему, возможно, больше всего и требовались ее помощь, забота, уход.
Наверное, следовало бы позвонить в Москонцерт, однако номер своего приятеля, администратора Григория Моисеевича, Марк сто раз собирался, да так ей и не дал, а звонок наобум, по все тому же справочнику обернулся бы только унижением: «Крылов?.. Хе-хе-хе… Извините, гражданочка, мы кому попало справок не даем». Что на это ответишь? «Я не кто попало, я мать его ребенка » … Да никогда! Тем более что и Марк – если, по какой-то причине не успев предупредить, он все-таки уехал на гастроли, на съемки или к родителям – после страшно возмутится: «Как ты могла посвящать посторонних людей в нашу личную жизнь?! От тебя, Лю, я такого не ожидал! Ты же знаешь, что у нас за публика: сплошные сплетники и интриганы. В конце концов, уж если бы я дуба дал, Гришка тут же сообщил бы тебе об этом. Григорий обожает разносить дурные вести».
Но пусть бы Марк возмущался, пусть бы кричал и топал ногами – что, впрочем, невероятно, – лишь бы был жив! Рука опять потянулась к телефону, но Люся остановила себя: хватит, иначе и впрямь сойдешь с ума. Надо ехать. Сегодня. Не откладывая. Как только вернется Нюша.
Вымокшая под холодным дождем, с заплывшим от флюса правым глазом, Нюша приплелась лишь в восьмом часу, после работы «незнамо сколько» просидев в очереди к зубному.
– Баба моя любимая! – кинулась к ней от телевизора Лялька, и бабушка, опустив на пол сумки с продуктами, подхватила ее и принялась целовать распухшими сизыми губами.
– Ах ты моя золотая-золотеная!.. А я тебе селедочки купила… Будем с тобой селедочку кушать?.. С картошечкой, с маслицем… Люсинк, ты взяла б ее, что ль? Чегой-то у мене руки трясутся. Видать, от нервов.
С трудом отодрав от нее Ляльку, которая уже лезла «любимой бабе» пальцем в рот: «Дай, дай, погла́зу, и не будет бо-бо!» – Люся утащила маленькую садистку в комнату, к телевизору, и вернулась, чтобы помочь матери: чем скорее та разденется, поест и передохнет, тем скорее можно будет уехать. Однако Нюша, как солдат, вернувшийся с фронта, никак не могла выговориться – еле ворочая языком, тем не менее радостно, с живым блеском в незаплывшем глазу.
– …Как собралась мене, дочк, та врачиха зуб драть, я со страху вся прям употела. С кресла с ихнего вниз поползла. Ей всего годов-то, чай, двадцать, а росточку – чуть не с нашу Ляльку. А какая, смотри, ловкая оказалась! Раз, два – и готово! – счастливо сообщила она, аккуратно разматывая платок, и вдруг побледнела, привалилась боком к стене: – Ай, батюшки!
Перепуганная Люся подхватила табуретку с кухни, усадила мать и чуть не расплакалась: ну вот, все планы рухнули! Оставлять в таком состоянии Нюшу вдвоем с больной Лялькой нельзя ни в коем случае. Даже часа на два – на три.
Стащив с полуживой матери мокрые сапоги «прощай молодость», Люся расстегнула на ней пальто и все-таки не выдержала, возмутилась:
– Скажи, ну зачем ты после врача потащилась еще и в магазин? Какая в этом необходимость? Обошлись бы как-нибудь до завтра.
– Это как же бы мы обошлись-то? – возразила та неожиданно окрепшим голосом. – В холодильнике у нас ветер гуляет. Ни мясца, ни молочка, ни рыбки. А дитё на поправку пошло, ее кормить надо. Ты глянь, девчонка за болесть как исхудала. Голова у ей, как на нитке, болтается. Вота я и зашла в продмаг на Докукина. А там народу – труба нетолченая. Селедку баночную дают и яйца наши по восемьдесят копеек. Мелковаты, конечно, но я все одно взяла три десятка. Завтра Лялечке пирожка сладенького, с яблочком спеку. Больно уж она их любит. А захочет – яишню-болтунью с молоком. Она раньше хорошо ее ела. Чай, завтра-то отпустит мене эта лихоманка? – Мать засмеялась и тут же с протяжным «о-о-ой-ёй-ёй!» скривилась от боли. Ее опухшая одноглазая физиономия могла бы украсить сейчас любую кинокомедию Гайдая. Действительно, и смех и грех. Тот самый случай.
– Супчику плесни мне, дочк. Я, почитай, с утра не емши. Только жиденького, – жалобно попросила она. Похлебала бедняга совсем чуть-чуть и отодвинула тарелку: – Не могу… дергает сильно. Знать, заморзка отходит. Вы-то как тута?
– Нормально, – пожала плечами Люся и, чтобы не выдать свои мысли, отвела глаза. – Температуры у Лялечки нет. Полдня играла в твои драгоценности, сейчас смотрит мультик про кота Леопольда.
– А твой, часом, не звонил?.. Не?.. И куды ж он делся-то? Ума не приложу. – Нюша задумалась и повела головой: – Ой, беда! Может, телефон у его сломался?
– Может, – согласилась Люся, хотя исправность телефона в квартире Марка ей дважды – в понедельник и в среду – подтвердили на телефонном узле в бюро ремонта.
– Ты вот что, дочк, давай-ка ехай. Ежели он тама, до утра останешься, а нету – к нам сразу возвернешься. Уж как-нибудь я тута с малой управлюсь. Завтра, чай, выходной, успею, отдохну. Все одно скоро спать ложиться. Я Ляльку под бок положу, она у мене и уснет, как камушек.
Звук разворачивающегося и отъезжающего такси стих, и Люся, не решившись сразу подняться наверх, из подъезда снова вышла во двор. Раскрыла зонтик и, перепрыгивая через лужи, побежала на детскую площадку, откуда хорошо просматривалось окно на шестом этаже.
Соседние окна светились уютным домашним светом, а это было мрачно-черным, нежилым, мертвым. Конечно, Марк мог находиться сейчас не на кухне, а в комнате с окном на улицу, но вряд ли. В отличие от Нюши, без конца щелкавшей выключателем, он не экономил копейки на электричестве. Бывало, и, кстати, часто, что свет горел всю ночь напролет и в кухне, и в ванной, и в прихожей. А сейчас – ни отблеска!
Представив, как она входит в темную, зловещую тишину, заглядывает на кухню, а там… свежая скатерть на столе, сервированном на одну персону, и хрустальный стакан с компотом из кураги, Люся передернула плечами: ужас! Этот проклятый стакан с рыжим компотом, покрытым серой плесенью, будто наваждение весь день стоял у нее перед глазами.
Мокрые деревья поскрипывали от ветра, постанывали. По зонтику барабанили, разлетаясь, тяжелые капли с рябины, с бурых сморщенных кистей на тонких, неживых ветках, а она все ждала и ждала: вдруг окно на шестом этаже все-таки вспыхнет? Наконец, чтобы не изводить себя дальше и, не дай бог, не хлопнуться от переживаний в нервно-голодный обморок, она набрала в легкие побольше отрезвляюще холодного воздуха, выдохнула и кинулась в подъезд. Пронеслась по ступенькам к лифту мимо почтовых ящиков, специально, из страха запаниковать снова, не остановившись проверить, забит или нет ящик 97 газетами и журналами, однако наверх пошла пешком. Медленно, пытаясь оттянуть неминуемую встречу с рыже-серым компотом – призраком смерти.
За вишневой дверью с золотыми заклепками, безусловно, была жизнь. Музыка. Сумасшедшая радость – Мар жив! – вытеснила все остальные мысли, и дрожащими от нетерпения руками Люся быстро повернула ключ в двери. В полумраке прихожей, наполненной знакомыми, счастливыми запахами кофе, фирменных сигарет, хризантем, принесенных с концерта, и сладким голосом Демиса Руссоса, голова у нее совсем пошла кругом, и до порога комнаты она доплыла как по воздуху, словно во сне.
Картина, представшая перед глазами, тоже показалась сном. Ночным кошмаром. Галлюцинацией. По стенам и потолку извивались длинные черные тени от бесстыдно обнаженных тел, в свете свечей слившихся в эротическом танце. Нет, то был не танец, а пляска похотливых животных – со смешками, чувственными стонами, со звериным урчанием обрюзгшего, заросшего шерстью, коротконогого Григория Моисеевича, который шарил губами по груди высоченной пьяной девицы. Другая девица, помоложе, обхватила ногами за спину Марка…
