— Ну что, доигрался? — сказал Плужник Кирибееву вместо приветствия.
Капитан не ответил и пригласил прибывших и нас с механиком Порядиным в кают–компанию.
Плужник сел в центре.
— Ну, докладывай, — сказал он, оглядывая кают–компанию.
Капитан Кирибеев кратко рассказал, как произошла авария.
— Так, — сказал Плужник. — А вы что скажете, механик? — обратился он к Порядину.
После рассказа Порядина Плужник обратился к Каринцеву:
— Что ж, замполит, картина ясная! И я ставлю вопрос прямо… Можем ли мы дальше доверять корабль капитану Кирибееву?
— А почему же не можем? — ответил Каринцев. — До сих пор доверяли… Мне кажется странной такая постановка вопроса!
— Вот тебе и Галапагосские острова!.. Чего ж тут странного? Кто выжил с «Тайфуна» Кнудсена и Небылицына? Капитан Кирибеев… Кто нанес сейчас удар по плану? Капитан Кирибеев. Да с его характером он еще судно утопит! А? Ты как думаешь, главный? — спросил он, резко повернувшись к Свентицкому.
— Я? — спросил Свентицкий, бросая бумажный шарик в пепельницу. — Я, товарищ капитан–директор, думаю, что наказывать надо не капитана Кирибеева, а кашалота — за запрещенный прием бить по гребному валу…
Все, кто был в кают–компании, расхохотались. Только Плужник нахмурился. Воцарилось неловкое молчание.
— Сергей Александрович, — сказал Каринцев, — нам нет смысла задерживать «Тайфун»: чем скорее он встанет на ремонт, тем раньше вернется в строй.
Плужник, посверкивая красноватыми глазками, оглядел всех нас по очереди, затем спросил:
— А еще никто не хочет сказать?
Каринцев, чуть скосив голову, посмотрел в сторону капитана Кирибеева, моргнув ему, затем встал и сказал:
— Я думаю, пора в путь.
— Нет, подожди, — сказал, вставая, Плужник. — Капитан Кирибеев, у тебя много защитников, но я предупреждаю: в другой раз не посмотрю на них, разгильдяйства не потерплю и сделаю свои выводы… У меня, брат, рука рабочая, твердая, и я умею крепко бить… Погоди, не возражай!.. Ты Кнудсена списал, а мы ему валюту платим до конца сезона. Валюту! Ты понимаешь? Кнудсен сказал, что он тогда вышел на палубу, и Небылицын подтвердил. Понятно тебе? Как это назвать, а? Я спрашиваю.
— Сергей Александрович!.. — сказал Каринцев.
— Погоди, дай сказать! Ну?
— Сергей Александрович, — перебил Плужника Каринцев, — зачем вы… Мы же больше выиграем от того, что теперь у нас свои гарпунеры будут. Что вы нападаете на капитана Кирибеева?
— Может, его к ордену представить? — сказал Плужник.
— Придет время, и представим… Пошли, Сергей Александрович. Тебе вредно волноваться. Когда «Тайфун» выйдет из ремонта, мы пригласим капитана Кирибеева и поговорим.
— Видишь, капитан Кирибеев, — сказал Плужник, — какая у тебя защита. Валяй действуй!.. А объяснение мне напишешь. Да смотри, чтоб ремонт был до срока! Понятно?
Я был удивлен тем, что капитан Кирибеев не вспылил и, как говорится, «не взорвался». Очевидно, он понял знаки, которые ему делал Каринцев, и решил промолчать.
После ухода комиссии «Гарпун» взял нас на буксир и повел в Петропавловск.
Как только мы тронулись, капитан Кирибеев ушел в каюту и не выходил оттуда, пока «Гарпун» не ошвартовал нас в петропавловской гавани.
Капитан «Гарпуна» приглашал меня к себе на борт, но я решил остаться на «Тайфуне»: не мог я в такой момент уйти от Кирибеева.
Авария и разговор с Плужником так подействовали на него, что он заперся в каюте и не выходил до Петропавловска. Он появился на палубе после того, как мы прибыли к месту, где должен был ремонтироваться «Тайфун». Но, боже, как же он осунулся! Его трудно было узнать. Нос заострился, глаза впали, губы спеклись, словно после тяжелой болезни. Из–под фуражки торчали нечесаные седые кудерьки. Я пытался заговорить с ним, но он, буркнув что–то, направился к механику.
В Петропавловске я получил письма и телеграммы от жены; дома было все в порядке. Большая телеграмма пришла от Вериго—Катковского — он благодарил меня за присланный ему материал и сообщал, что в институте ждут меня с докладом об опыте работы первых советских гарпунеров.
Ремонт длился около двух недель. Это были изумительные дни! Ободренный телеграммой Вериго—Катковского, я вставал чуть свет и до обеда работал не покладая рук над отчетом о промысле. После обеда складывал бумаги в стол и шел на корму. Она была высоко поднята на специальных лесах, на которых круглые сутки работали китобои во главе с механиком Порядиным. Тут была вся гвардия «Тайфуна»: Жилин, Чубенко, Макаров, Жора Остренко и новый штурман Ворожейкин.
Новый штурман был полной противоположностью Небылицыну. Среднего роста, коренастый блондин, с руками настоящего мастерового. С полуслова понимал он любое намерение механика Порядина, всегда оказывался в нужном и трудном месте, угадывал, когда следует взять кувалду, или огромный разводной ключ, либо вагу, которой требовалось что–то поднять или поддержать. В его движениях не было ни суетливости, ни стремления показать свою сноровистость. Комбинезон и темно–синий берет выглядели на нем, как на истом штурмане, — элегантно и подчеркнуто чисто, хотя он и был всегда рядом с красками и маслом. Делал все Ворожейкин обстоятельно и крепко — после него не нужно было ничего проверять.
Ему не обязательно было участвовать в этих работах, его хозяйство — палуба, трюм, промысловое снаряжение и штурманская рубка. Но штурман, подобно капитану Кирибееву, чувствовал себя больным, если не было дела. К тому же он, как и капитан, спешил скорее закончить ремонт — и в море, на промысел!
С морем Ворожейкин был связан с детства. Он родился на пароходе «Граф Муравьев—Амурский» во время его возвращения из Петропавловска–на–Камчатке во Владивосток в 1913 году. Находившийся среди пассажиров священник окрестил его, а вахтенный штурман записал в шканечный журнал.
Мне очень нравился штурман Ворожейкин, и я искренне радовался, что у капитана такой добрый помощник.
В эти дни неузнаваемо изменился механик Порядин. Куда делись его молчаливая сосредоточенность и неторопливость! Он целыми днями и ночами пропадал под кормой «Тайфуна», откуда то и дело слышался его бас: «Нажмем, орёлики!», «А ну, орёлики, еще раз!», «Еще немного!»
Работа шла дружно, потому что каждый действовал за двоих. Ни Жилин, ни Чубенко, ни Макаров не отставали от механика и штурмана. Даже Жора Остренко успевал и на камбузе поработать и под кормой, не забывая в подходящий момент ввернуть какую–нибудь остренькую прибаутку.
К концу ремонта повеселел и капитан Кирибеев — он стал чаще заговаривать с китобоями. Я обрадовался. Значит, капитан наш начал приходить в себя.
Почти перед самым окончанием ремонта капитан Кирибеев снова впал в мрачное состояние. Произошло это так. Примерно за три дня до выхода в море в Петропавловск пришел из Приморска пароход срочной линии «Ильич». Он привез пассажиров и почту.
Посланный за почтой Макаров принес большую связку писем. Китобои атаковали его тут же, на палубе. Макаров стал выкрикивать фамилии. Кирибеев стоял в сторонке и покуривал трубку. Когда письма кончились, Макаров с наивной непосредственностью сказал:
— Товарищ капитан, а вам ничего нет.
Кирибеев насупился, круто повернулся и быстро ушел к себе.
Перед сном я долго гулял по палубе. Вечер стоял на редкость теплый. Город медленно отходил ко сну, огни в домах один за другим гасли, стояла изумительная тишина. Лишь кое–где на сопках слышались лай собак и поздние песни загулявших рыбаков.
Когда я собрался спать, вспыхнул огонь в каюте капитана Кирибеева. Вслед за этим открылась дверь, и капитан появился на палубе. Увидев меня, он спросил:
— Скучаете, профессор?
— Да, — ответил я, — надоело, скорее бы в море.
— Ага, — сказал он, — значит, уже оморячились. Это хорошо. Ну что ж, теперь недолго ждать.
Помолчали.
— Что ж мы стоим? — промолвил он наконец. — Может быть, зайдете ко мне?
Я помедлил с ответом. Он взял меня за рукав и ласково сказал:
— Заходите. А то я совсем скис один.
Он открыл дверь и пропустил меня вперед.
31Я не был в каюте капитана довольно давно. Как тут все изменилось! Со стен исчезли раскрашенные виды Неаполя, Лондона, Сингапура, цветная олеография «Извержение Везувия», стилизованные рисунки тушью, на которых были изображены гейши, гора Фудзияма, цветущие вишни и тонкие, почти невесомые, будто сотканные из паутины, мостики, перекинутые через ревущие потоки… Теперь под книжными полочками висели старинные навигационные инструменты. Коллекция их могла бы вызвать восхищение у любого видавшего виды морехода. Чего только не было тут! Настоящие сокровища! Рядом со старинным угломером — секстан, затем компас и барометр. А дальше великолепная, оправленная красным деревом (настоящим «махагони») подзорная труба и старинные корабельные часы «склянки».
Под стеклом висел высушенный круглый лист расамал — гигантского дерева Индии. На листе было что–то написано, а что именно, я разобрать не мог. Я читал где–то, что в древности листья расамала служили в Индии не только почтовой бумагой, но на них писались даже сочинения. Говорят, что в библиотеках этой страны и сейчас хранятся рукописи из листьев расамала…
