– Слушай, – хрипло сказала она, по-прежнему не глядя на него. – Я тебя обманывала. Я тебя не люблю.
Он испуганно оглянулся на Лизи. Та понимающе улыбнулась.
– Это наркоз действует. Больные не понимают, что они говорят.
– Я все понимаю, – так же хрипло сказала она и облизнула пересохшие губы. – Можно попить?
– Можно, – сказала Лизи и поднесла к ее губам трубочку.
Она сделала глоток и опять облизнулась.
– Я тебя все время обманывала, – повторила она. – С самого первого дня.
Лицо ее огненно покраснело, словно она вспомнила что-то постыдное.
Он поцеловал ее в щеку.
– Не надо! – вскрикнула она и быстро провела рукой по щеке, стирая его поцелуй. – Так больше нельзя!
– Что ты, – растерянно бормотал он, – успокойся…
– Девушка! – крикнула она вдруг по-русски в спину отошедшей Лизи. – Можно мне еще соку?
Он торопливо перевел. Лизи пошла за соком.
– Я тебе все расскажу, – мстительно сказала она. – Ты должен знать.
– Успокойся, – опять попросил он. – Это пройдет…
– Пройдет? – с трудом засмеялась она. – Нет, ты послушай сначала. Когда мы с тобой познакомились, я была не одна. Моего мужа (мы не расписывались, но это неважно!) звали Александром, Сашей. И мы жили то у него на Чкалова, то у меня на Мойке. И как раз когда ты появился, за две недели до того, Сашину мать разбил инсульт. Тогда я переехала к себе. Потому что это было очень тяжело. Саша согласился на мой переезд. Ему было стыдно за то, что стало с его матерью. Хуже младенца! И ходила под себя, и слова забывала. Почти ничего не соображала. А в больницу у нас таких не берут. Ну, вот. Это было мое первое предательство. Я испугалась. А когда появился ты, мне пришло в голову, что это неспроста. Ты – мой единственный, первый и последний шанс. Не дай бог упустить!
Дэвид закрыл лицо руками и замер. Голова его ушла в поднятые плечи, и грива кудрявых волос казалась нелепой шапкой, оставшейся на обезглавленном туловище.
Она снова засмеялась:
– Подожди, не закрывайся! Я даже полюбила тебя тогда, уж очень много надежд было с тобою связано! Целая жизнь. Пришлось полюбить! Одно меня мучило: ты должен был уехать домой, а откуда я знала, вернешься ты или нет!
Он взглянул на нее и снова закрыл лицо руками.
– Ho главное не это, – продолжала она, – главное, что я была беременна. Я ушла от Саши на третьем месяце. Я не сказала ему про ребенка, он ничего не знал. Я все думала: оставлять или не оставлять? Все никак не могла решить. Потом были эти две недели с тобой. Наконец ты уехал, и я пошла к знакомому врачу. Наверное, я неправильно посчитала, потому что врач сказал, что делать аборт нельзя, поздно. Он сказал, что у меня больше четырех месяцев. Я валялась у него в ногах, умоляла. Он не согласился. Тогда я поехала в деревню, недалеко от Твери. Мне дали адрес. Там старик один, в черной папахе, очень страшный, он все это делает. Без всякого наркоза. Пошепчет-пошепчет и режет…
Глаза ее стали огромными, блестящими.
– Не надо больше, – попросил Дэвид.
– Слушай! – прикрикнула она. – Молчи и слушай! О чем я? Да, этот старик… То, что он делает, называется заливкой. Он что-то заливает внутрь, шприцем вводит какую-то жидкость, и от этого – мне объясняли – ребенок погибает. А потом его тельце выходит наружу, и все. Я почти ничего не помню… Но ребенка я видела. Он был маленьким мальчиком, ужасно, ужасно маленьким. Старуха завернула его во что-то и унесла. Я у них пробыла часа три. Полежала с холодной грелкой. Потом они мне дали настойки какой-то, красной, как кровь, очень горькой. Я выпила ее, и боль почти прошла. Вернулась домой под утро. Саша ждал меня на лестнице, у него не было ключа. И когда я стала рассказывать ему, он занес надо мной кулаки. Вот так!
Она хотела показать, как, но помешала капельница. Дэвид не отрывал ладоней от лица.
– Саша хотел убить меня, я знаю. Когда я все рассказала, он ушел. Я была уверена, что он не вернется. Но он вернулся. Он был весь мокрый, шел проливной дождь. У меня на столе стояла твоя фотография. Там, где ты с теннисной ракеткой, помнишь? Он взял ее и разорвал на мелкие кусочки. Потом спросил меня: «Это из-за него ты убила маленького?» И ушел. Больше я его не видела. Я встала и позвонила тебе. Мне уже было все равно. Я сказала, что люблю тебя больше всего на свете. И ты закричал в трубку: «Я тоже! Я тоже!» И сказал мне, что уже взял билет. Ну, вот. А дальше ты действительно все знаешь. Кроме одного: не было дня, чтобы я не вспомнила, что это из-за тебя я убила маленького. Но ты не виноват! Я просто хотела все изменить, все! От начала до конца! А ты был лучше всех, и поэтому я тебя использовала…
Дэвид вскочил и бросился к двери. Испуганная Лизи попыталась было остановить его, но не успела.
Женщина с золотистыми волосами, казалось, опять заснула. Лизи подошла к ней:
– Как вы себя чувствуете?
– Очень хорошо, спасибо, – не открывая глаз, ответила больная.
* * *
Ночью олененок почувствовал отца. Отец был совсем как живой и медленно брел по лесу, словно плыл сквозь деревья. Олененку хотелось догнать его и поплыть рядом, но – сколько он ни старался – расстояние между ним и отцом только увеличивалось.
Проснувшись, олененок увидел небо. Оно было полно звезд, и казалось, что, если подует ветер, звезды не удержатся на своих местах и упадут на землю, как листья с деревьев.
* * *
…Дэвид мчался не сбавляя скорости: девяносто миль в час. Когда они свернули в сторону океана и вдалеке показалась изгородь родительского дома, увитая жимолостью, она попросила остановиться.
– Мне, наверное, лучше сразу уехать, – сказала она.
Он не ответил.
– Что ты молчишь? Скажи что-нибудь!
– Да, – сказал он. – Но тебе ведь некуда ехать.
– Ну и что? – прошептала она. – Не об этом речь.
– Об этом тоже, – сказал он и добавил: – Я не думаю, что нам следует расставаться…
– А как же мы будем жить? – спросила она.
– Как живут остальные. Чем мы лучше их?
– Ты знаешь, что у нас не будет детей? У меня вырезали матку.
– Знаю. Это не так важно.
– Но я ведь противна тебе! Сознайся: противна?
– Нет, – сказал он, – не противна.
– Ты хочешь доказать мне, какой ты благородный?
– Я ничего не хочу доказать. Мне это безразлично.
– Безразлично! – вскрикнула она. – Тебе безразлично, что женщина, которую ты любил…
– Это не называется любовью, – сморщился он. – При чем здесь любовь?
– Господи! – разрыдалась она. – Зачем я рассказала тебе! Как хорошо все было!
– Зачем же ты рассказала? – спросил он, глядя в сторону.
– Не знаю, – прошептала она. – Убей меня – не знаю! Из меня клещами нельзя было вытащить и сотой доли того, что я тебе рассказала! Клещами!
– Знаешь, – сказал он, – я с самого начала боялся тебя потерять. Ты казалась мне слишком хрупкой, слишком беспомощной. Мне всегда было страшно: а вдруг ты умрешь?
– Я и должна была умереть, – глаза ее расширились. – Я почти умерла. Но ты знаешь, что-то произошло в самый последний момент.
– Что произошло? – не понял он.
– В самый, самый последний момент, – прошептала она, глядя неподвижно перед собой и дрожа всем телом. – Кто-то умер вместо меня. Я не могу объяснить, не спрашивай.
– Прости меня, – вдруг сказал он.
– За что? – удивилась она.
– За то, что я ничего не знал о тебе. Хотел жениться на кукле.
– Я уеду, – сказала она. – Освобожу тебя.
– Не надо, – сказал он. – Теперь это глупо. Все равно ни тебя, ни меня больше нет. Есть какие-то другие люди.
– Так что же? – еле слышно спросила она.
– Ничего, – сказал он. – Поедем домой.
* * *
За обедом были только свои, никаких гостей.
– Ростбиф? – спросил его отец и занес дымящийся кусок черно-красного существа над ее тарелкой.
Она почувствовала дурноту.
– Нет, – и сделала неловкое движение, словно хотела оттолкнуть его руку. – Нет, спасибо. Мне еще не хочется есть.
– Надо, надо, – усмехнулся отец. – И главное: мяса побольше. Ты потеряла много крови, нужно восстанавливаться.
УТРО
Оле Симоновой-Партан
В приемной роддома пришлось долго ждать. Мокрая от растаявшего снега женщина в резиновых сапогах просила гардеробщицу:
– Вот бы взяли они меня тебе на смену, а? Поговорила бы ты, а?
– Взяли! – упиваясь, передразнила ее гардеробщица. – Кто ж тебя, пьянчужку, возьмет?
– Я, – шептала мокрая, – работать хорошо буду, я и ночами могу…
– Да ты дыхни! – торжествовала гардеробщица и оглядывала приемную, желая, чтобы все видели. – А ну, наклонись, дыхни, кому говорю!
– Я только утром сегодня пива выпила, а так ничего, – дрожала просительница, – я пивка только с мужиком за компанию…
– Ну и иди отсюдова со своим пивком, – гремела гардеробщица, – просить за нее!
И тут я увидела, как Рита спускается по лестнице с голубым свертком в руках. Рядом с ней шла пожилая медсестра и что-то объясняла.
Рита все еще была в желтых пятнах, и живот ее торчал из-под свертка, словно она и не родила. Лицо, правда, изменилось: глаза стали настойчивыми, а скулы заострились. Пока она одевалась, я поймала такси, похожее на белое горбатое животное. Мы вышли. На нас набросился снег.
