Войска покинули его, потому что оно имело значение только во время второй мировой войны. Это была высота, которая была необходима для их радара, чтобы искать врага. Теперь необходимости не было, поэтому они покинули это место. Это было благословение, по крайней мере, для меня, потому что я не был способен читать и учиться ни в каком другом университете, кроме этого.
Он назывался университетом Сагара. Сагар означает «океан». Са-гар был удивительно прекрасным озером, таким большим, что оно не зовется озером, а сагаром, океаном. Оно на самом деле выглядит как океан, с ходящими по нему волнами. Невозможно поверить, что это всего лишь озеро. Я видел только два озера с такими большими волнами. Не то, чтобы я видел всего два озера; я видел много озер. Я видел самые прекрасные озера Кашмира. Гималаев, Дарджилинга, Наинитала и много других на юге Индии, в холмах Нанди, по я видел только два озера с волнами, которые походят на океан: озеро Сагар и озеро Бхопал.
По сравнению с Бхопалом, конечно, озеро Сагал маленькое. Озеро Бхопала, возможно, самое большое во всем мире. Па этом озере я видел волны, которые можно описать как волны прилива и отлива, поднимающиеся, может быть, на двенадцать или пятнадцать футов. Ни на одном озере нет такого. Я однажды пытался проплыть по нему на лодке, и это заняло семнадцать дней. Я плыл так быстро, как вы только можете вообразить — более того, там вокруг не было полиции и ограничения скорости. К тому времени как я закончил плыть, я просто сказал себе: «Боже мой, какое прекрасное озеро!» А глубиной оно было сотни футов.
То же самое и с меньшим озером Сагар. Но в ином смысле оно обладает такой красотой, которой нет у озера Бхопал. Оно окружено прекрасными горами, оно не такое обширное, но потрясающе прекрасное… особенно ранним утром, на рассвете и вечером, на закате. А если ночь полнолунная, вы действительно узнаете, что такое красота. В маленькой лодке на этом озере, в полнолуние, человек просто чувствует, что ничего больше не надо.
Это прекрасное место… но я до сих пор огорчен, потому что старых ворот там больше нет. Они были обречены на демонтаж. Я совершенно уверен в том, не только сейчас; даже тогда каждый был уверен, что их надо было демонтировать. Они были временными, они были сделаны только для того, чтобы учредить университет.
Это были вторые ворота, которые я помню. Когда я покинул университет, я стоял со своим старым профессором Шри Кришной Саксеной. Бедняга умер всего несколько лет назад, и он прислал письмо, написав, что хочет видеть меня. Я хотел бы увидеть его, но теперь уже ничего не сделаешь, если он быстро не родится и не станет саньясином, так, чтобы он мог достичь меня. Я немедленно его узнаю, это я могу обещать.
Это был человек исключительных качеств. Это был единственный профессор, с которым я встречался - учителя, лекторы, читатели, профессора и другие— он был единственным, кто мог понять, что у него был студент, который мог бы быть его учителем.
Он стоял около ворот, убеждая меня не оставлять университет. Он говорил: «Ты не должен уходить, особенно когда университет присудил тебе стипендию доктора философии. Ты не должен терять такую возможность». Он тысячами способов пытался мне сказать, что я был его самым любимым студентом. Он сказал: «У меня было много студентов во всем мире, особенно в Америке», - потому что большую часть времени он преподавал в Америке, — «но я могу сказать, — сказал он мне, — я и не думал убеждать их остаться. Какая мне разница? Это не имеет ко мне никакого отношения, это было их будущее. По, что касается тебя», — а я помню его слова со слезами на глазах, — «что касается тебя, это мое будущее», Я не могу забыть эти слова. Позвольте мне повторить их. Он сказал: «Будущее других студентов — их забота; твое будущее это мое будущее».
Я сказал ему: «Почему? Почему мое будущее должно быть твоим будущим?»
Он сказал: «Это то, о чем бы я не стал разговаривать с тобой», - и он заплакал.
Я сказал: «Я понимаю. Пожалуйста, не плачьте. Но меня нельзя убедить сделать что-то против моего ума, а он находится в совершенно ином измерении. Мне жаль разочаровывать вас. Я очень хорошо знаю, как вы надеялись, как вы были счастливы, что я превзошел весь университет. Я видел вас, вы были как ребенок, так радовались, что мне была дана золотая медаль, не вам, а мне».
Меня совершенно не интересовала золотая медаль. Я выбросил ее в самый глубокий колодец, такой глубокий, что я не думаю, что кто-то сможет снова найти ее; и я сделал это на глазах у доктора Шри Кришны Сак-сены.
Он сказал: «Что ты делаешь? Что ты сделал?» - потому что я уже выбросил ее в колодец. А он был так счастлив, что меня выбрали на стипендию. Я был выбран на неопределенный период — от двух до пяти лет.
Он сказал: «Пожалуйста, обдумай еще раз».
Первыми воротами были «слоновьи ворота», и я стоял вместе со своим отцом, не желая входить. А последними воротами тоже были «слоновьи ворота», и я стоял со своим старым профессором, снова не желая входить. Одного раза было достаточно; дважды было бы слишком много.
Спор, который начался у первых ворот, продолжился до вторых ворот. «Нет» которое я сказал своему отцу, было таким же, что я сказал своему профессору, который был для меня настоящим отцом. Я могу почувствовать это. Он заботился обо мне так же, как заботился мой отец или, возможно, даже больше. Когда я болел, он не спал; он всю ночь сидел у моей постели. Я говорил ему: «Вы стары, доктор». — я называл его доктором, «пожалуйста, идите спать».
Он говорил: «Я не пойду спать, пока ты не пообещаешь, что к завтрашнему дню будешь чувствовать себя хорошо».
И мне приходилось обещать как будто болезнь зависела от моего обещания. Но каким-то образом, однажды я пообещал ему, и это сработало. Поэтому я говорю, что в мире есть что-то похожее на волшебство.
Это «нет» стало моим существованием, самим содержанием моего существования. Я сказал своему отцу: «Нет, я не хочу входить в эти ворота. Это не школа, это тюрьма». Сами ворота и цвет здания… Это странно, особенно в Индии, тюрьмы и школы окрашены в один цвет, и те, и другие сделаны из красного кирпича. Очень сложно узнать, школа ли это или тюрьма. Возможно, кто-то решил подшутить и сделал это великолепно.
Я сказал: «Посмотрите на эту школу - вы называете это школой? Посмотрите на эти ворота! И вы здесь для того, чтобы заставить меня войти сюда, по крайней мере, на четыре года». Это было начало диалога, который продолжался на протяжении многих лет; и вы много раз встретитесь с этим, потому что он проходит через весь рассказ.
Мой отец сказал: «Я всегда боялся…», и мы стояли перед воротами, конечно, с внешней стороны, потому что я еще не позволял ему ввести себя внутрь. Он продолжил: «…я всегда боялся, что твой дедушка и особенно эта женщина, твоя бабушка, испортят тебя».
Я сказал: «Твое подозрение или страх были верны, но дело сделано и никто не может это теперь переделать, поэтому, пожалуйста, пойдем домой».
Он сказал: «Что! Ты должен выучиться».
Я сказал: «Что это за начало? Я даже не могу сказать да или нет. Ты называешь это образованием? Но если тебе это надо, пожалуйста, не спрашивай: вот моя рука, веди меня. По крайней мере, у меня будет утешение, что я не сам пошел в это ужасное заведение. Пожалуйста, окажи мне хотя бы эту услугу».
Конечно, мой отец очень расстроился, он новел меня. Хотя он был очень простым человеком, он немедленно понял, что это было неверно. Он сказал мне: «Хотя я твой отец, мне не кажется правильным вводить тебя». Я сказал: «Не чувствуй вину. То, что ты сделал, совершенно правильно, потому что пока кто-то не поведет меня, я сам не пойду туда. Мое решение — это «нет»-. Ты можешь навязать мне свое решение, потому что я завишу от тебя в еде, одежде, крове и во всем остальном. Естественно, ты находишься в привилегированном положении».
Какой вход! - быть втащенным в школу. Мой отец никогда не простил себя. В тот день, когда он принял саньясу. вы знаете, что он сказал мне: «Прости меня, потому что я сделал тебе столько плохого. Столько, что я не могу сосчитать, и есть еще то, что я не знаю. Просто прости меня».
Поступление в школу было началом новой жизни. На протяжении многих лет я жил просто как дикое животное. Да, я не могу сказать как дикое человеческое существо, потому что нет диких человеческих существ. Только однажды человек становится дикарем. Это я сейчас; это был Будда, Заратустра, Иисус. Но в то время было правильным сказать, что на протяжении нескольких лет я жил как дикое животное. Но это намного лучше Адольфа Гитлера, Бенито Муссолини, Наполеона или Александра Великого. Я только перечисляю наихудших — наихудших в том смысле, что они думали, что являются самыми цивилизованными.
Александр Великий считал себя самым цивилизованным человеком своего времени, конечно. Адольф Гитлер в своей автобиографии «Моя борьба» - я не знаю, как немцы произносят это название — все, что я могу вспомнить — это Мейн Кампф. Это, наверное, неправильно. По-немецки это М-е-й-н К-а-м-п-ф.
