– Худяков! Вот, например, я тебе скажу: лети на Су-одиннадцатом! Полетишь?
Дремавший до сей поры Худяков вскочил и, как можно преданнее глядя в глаза высокому начальству, голосом героя, идущего на подвиг, пусть даже на смерть, выпалил:
– Так точно! Полечу, товарищ генерал-лейтенант!
Не ожидавший такого ответа, генерал долго и пристально посмотрел на майора, а затем с сожалением сказал:
– А ты дурак, Худяков!
Несмотря на всю серьезность разговора, зал взорвался от смеха.
Худяков, имевший за плечами политическое училище, получив распределение в зенитно-ракетный полк, честно отслужил в должности «комсомольца». Прошло время, и для «комсомольца» он стал староват. «Кадры» Главного политуправления, справедливо решив, что пора капитану на майорскую должность, не мудрствуя лукаво, отправили его к нам заместителем начальника политического отдела полка. Так он нежданно-негаданно попал в авиацию. В зенитно-ракетных войсках все было параллельно и перпендикулярно, белого цвета бордюры, мышиного цвета казармы, строжайшая субординация и дисциплина. Все ходили в сапогах и форме при погонах, отдавая друг другу честь. В авиации же все почему-то ходят в летных комбинезонах, а молодой с виду мальчишка, старший лейтенант, почему-то состоит на подполковничьей должности и командует майорами. И к политработникам здесь относятся совсем не с таким почтением.
В первый же день пребывания в истребительно-авиационном полку бедняга Худяков получил звонкий щелчок по носу, и от кого – от своего же коллеги, помощника начальника политического отдела по комсомольской работе Мирзаканова, прозванный в полку Мерзопакостным. Длинный, худой, лопоухий и шустрый капитан всем своим видом и поведением явно не подходил к своей должности комсомольского вожака. Но чувствовал он себя вполне уверенно, и разыграть товарища по партии ему не представляло абсолютно никакого труда.
И вот Мерзопакостный, вполне соответствующий своему прозвищу, затащил представленного личному составу полка Худякова в свой кабинет, бросил перед ним чистый лист бумаги и со свирепым выражением лица сказал:
– Пиши социалистические обязательства!
– А не рано? А что писать? – неуверенно спросил перепуганный майор.
– Какой рано! Завтра будет поздно! Пиши: пункт первый, стать летчиком третьего класса. Остальное как обычно, на соревнование вызывай меня! – тоном умудренного опытом человека диктовал Худякову «комсомолец».
– А мне не говорили, что я буду летать, – растерялся политработник.
– Как, не будешь? Ты же комиссар! Ты же заместитель начальника политического отдела полка. Партия послала тебя в авиацию, а комиссары всегда должны быть впереди, и своим примером показывать как надо летать, и как надо защищать Родину! Какое ты будешь иметь моральное право требовать хорошего выполнения полетов, если сам не имеешь об этом никакого представления? Пиши, стать летчиком третьего класса, на второй ты не успеешь подготовиться.
Написав свои обязательства, Худяков с подачи того же чуткого товарища побежал их утверждать к начальнику политотдела полка подполковнику Миленевскому. Тот сначала поблагодарил за оперативность, а когда прочитал первый пункт обязательств, взревел так, что незадачливый зам от неожиданности не смог толком объяснить, почему он это написал. С той поры Худяков, заработав комплекс неполноценности, ходил угрюмый и подозрительный, чувствуя везде подвох.
И опять очередной прокол, да еще на таком уровне! Не знаю, как вел бы себя другой на его месте, но наш несостоявшийся летчик, проглотив пилюлю, затаил злобу на все, что связано с авиацией, и вредил всем исподтишка, особенно летному составу.
Кто ответит за «козла»?
Прошел месяц после встречи с генерал-лейтенантом, и в моей летной судьбе произошел эпизод, который едва не стоил мне дальнейшей карьеры, а может быть, и самой жизни.
Я выполнял полет с Кравцом на УТИ МиГ-15. Отпилотировав, захожу на посадку. Инструктор, как всегда, боится маленькой скорости, и мне приходится держать двести семьдесят километров в час, что на целых тридцать километров больше положенной. На посадке самолет, едва коснувшись, «подвзмыл» сантиметров на двадцать. Как и положено, я задержал ручку. Но не тут-то было. Кравец резко отклоняет ручку управления от себя, самолет, имея приличную скорость, немедленно реагирует на это опусканием носа. Понимая, что он допустил ошибку, инструктор хватает ручку на себя, и это совпадает с ударом носовой стойки о бетон. Сжимается амортизатор стойки, самолет под воздействием разжимающегося амортизатора и аэродинамических сил задирает нос и отходит от земли. Звук, исходящий от непривыкшего к такому насилию амортизатора передней стойки напоминает стон порванной струны. Никогда до этого и после я не слышал более короткого и пронзительного «Дзинь!!!». Голубое-голубое небо, плавно покачиваясь в передней обечайке фонаря, как будто насмехается: «Вот это плата за любовь ко мне!»
Все происходит как в замедленной съемке. Я слышу мат Кравца, который возвращает меня к реальности:
– Е… твою мать! Е… й молокосос! Х… ты у меня будешь летать! П… ц мне, а не комэска! – несется мне в уши. Успеваю боковым зрением отметить, что высота более двух метров. И здесь инструктор допускает еще одну грубейшую ошибку – резко, почти полностью отдает ручку от себя. Самолет нехотя, как бы спрашивая: «Что вы со мною творите?» – переламывает восходящую траекторию и, опустив нос, ничем не удерживаемый, устремляется вниз. Голубизну неба сменяют широкие серые прямоугольники бетона. Они увеличиваются в размерах, предвещая неотвратимую встречу с земной твердыней. Что есть силы перебарывая инструктора, я тяну ручку на себя, успевая вспомнить, как сгорают УТИшки. Самолет, потерявший скорость, неохотно реагирует на мои действия, и я понимаю, что последствия будут самые плачевные. Под воздействием силы земного тяготения грубо соприкасаемся с бетоном и, к моему удивлению, не отскакивает от него, а, как будто приклеившись, ползем, виляя от юза. В мате Кравца я улавливаю оптимистические нотки, и мне становится спокойнее. Пробежав, а вернее, проползя метров двести, самолет резко разворачивается на сто восемьдесят градусов и замирает. Взобравшись на крыло и спрыгнув на грешную землю, которая несколько секунд назад едва нас не погубила, я понял, каким чудодейственным «клеем» нас прилепило к бетону. Все три колеса шасси изодраны в клочья, и самолет, повинуясь силам трения-качения, потеряв «летучесть», прополз оставшийся отрезок пути на обезображенных культях. Это нас и спасло.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
