— Прошу, ваша милость, выслушать меня один на один, — настойчиво повторил Иеремия Гунцель.
Не в обычае Гунцеля было рисковать. Но случается и такое в жизни, когда, рискуя, можешь голову свою спасти. Слишком дорого ценил свою голову Гунцель, слишком высоко ценил ее даже сам папа Иннокентий X, слишком хорошо знал Гунцель — так по крайней мере ему казалось — душу казацких старшин, чтобы усомниться в том, что именно услышит он из уст Богуна, когда положит перед ним на стол коротенькое письмо от пана коронного гетмана, когда скажет на словах, чего хотят и что обещают король и канцлер.
— Ладно, — сказал Богун и обратился к писарю и есаулу: — Идите в полковую канцелярию, а ты, казак, в сенях обожди.
Сердце затрепетало в груди у Гунцеля. Сердце подсказывало: поступил хорошо, вышел на правильную дорогу. Даже лучше, что сперва худо получалось. И то, что Богун согласился беседовать с ним глаз на глаз, свидетельствовало: не хочет слушать о секретных делах при людях. Значит, у него свои замыслы, которые доверить никому не решается. Кажется, не ошибся нунций Торрес, и канцлер Лещинский тоже был прав.
Затихли в сенях тяжелые шаги есаула и мелкая походка писаря. Гунцель сделал шаг вперед и, вкладывая в свой голос всю силу таинственности, произнес:
— Я прибыл к вам, ваша милость пан Богун.
— Ко мне таким путем гости не приезжают, даже иезуиты, — засмеялся Богун.
Смех полковника показался Гунцелю добрым знаком.
— У меня к вам письмо от коронного гетмана пана Станислава Потоцкого, ваша милость.
— Я не переписываюсь с коронным гетманом Речи Посполитой, — ответил Богун, мрачно поглядев на Гунцеля.
— Но мне поручено именно вам, ваша милость, вручить письмо в собственные руки. С великой опасностью я шел сюда, и даже ваши дозорцы не нашли его у меня.
— Худо искали, я им за это хвосты накручу.
Гунцель несколько смешался. Поведение Богуна было непонятно. Если он в действительности так верен Хмельницкому, почему не позвал казака, не приказал тащить Гунцеля в крепость? Но почему он смеется, издевается над ним? Впрочем, отступать было уже поздно. И Гунцель, закатав рукав на левой руке, сорвал у локтя желтый клочок пергамента, похожий на человеческую кожу, осторожно отлепил от него обрывок шелка и положил на стол перед Богуном.
Уверенность и отчаяние боролись в нем. Затуманенным взглядом следил он за выражением лица Богуна, который, не нагибаясь, читал — и (дьявол его возьми!) читал громко, точно никого не боялся:
«Милостивый пан полковник! Думаю так, что каждый порядочный человек сожалеет о том, что наше внутреннее замешательство не только к какому-то успокоению приходит, но к еще большим трудностям. Потому поручил я пану Павлу Олекшичу сойтись с вами и переговорить по известным вопросам от моего имени и от имени его королевской милости. Прошу вашу милость во всем том ему верить и вашей дружбе себя поручаю.
В Подгорцах, 10 марта.
Вашей милости благожелательный друг Станислав Потоцкий, коронный гетман».
Гунцель несколько отодвинулся в сторону, увидев, как напряглась кожа на скулах Богуна, Полковник глядел куда-то поверх головы монаха. Ровно подымалась и опускалась при глубоком вдохе его широкая грудь. Не дав ему слова сказать, Гунцель поспешил:
— Вы ведь пана Павла Олекшича знаете весьма хорошо. Пан Олекшич православной веры.
В памяти Богуна промелькнули давние дни.
…Лежит он, раненный, в усадьбе шляхтича Олекшича. Кругом шныряют жолнеры того же самого «доброжелательного друга» Потоцкого, — как он себя в письме теперь называет, — разыскивают его, Богуна. Тысячу злотых обещают польские региментари за голову Богуна. А через несколько дней — уже три тысячи. Но Олекшич не выдал Богуна шляхте. Выходил и помог возвратиться к своим. Что же теперь сталось с тем Олекшичем? Чем заслужил такое доверие коронного гетмана и даже короля?
Как кошка, быстро и бесшумно шагнул Гунцель к столу. Снял с шеи черный деревянный крест с серебряным распятием на нем, легонько нажал пальцем нижний конец, и крест раскрылся. Выцарапал из выдолбленной сердцевины свернутое письмо, развернул его быстрым движением и подал Богуну.
Гунцель даже дышать перестал, загадав: если Богун станет читать письмо Олекшича — победа, если нет — трудно придется Гунцелю. Глазами хищника, следящего за своею добычей, глядел из-под век Гунцель на Богуна. Полковник молча придвинул к себе письмо шляхтича и начал читать. Гунцель отошел к шкафу, налил в кружку воды из графина и жадно выпил ее.
«Многомилостивый ко мне пан полковник, — читал Богун, — мой милостивый пан и брат! Получив известие, что твоя милость не принес присяги на подданство царю Московскому, возымел король к твоей милости великую приязнь. Потому наказал его милость папу коронному гетману Станиславу Потоцкому доставить меня в Меджибож, чтобы я с тобою поговорил. Чтобы сказал тебе именем короля и пана коронного гетмана, что король заранее прощает твоей милости все, что сталось в прошедшие годы, и не только тебе одному, но и всем полковникам, и сотникам, и черни, которые захотели бы остаться верными его королевской милости, не связываясь с царем Московским и Чмелышцким. За это обещает король тебе, твоя милость, гетманство, шляхетство и староство на Украине, какое тебе пожелается. В том готовы клятву дать его милость коронный гетман пан Потоцкий и сенаторы, и то его королевская милость подтвердит, и одного только хочет король — чтобы вы отступились от подданства царю Московскому и от послушания Хмельницкому. Сами видите, куда уже идет дело. Хмельницкий, бывший ваш товарищ, ныне стал вашим паном и без вашего ведома увел вас из-под власти прирожденного владыки, его милости короля Речи Посполитой, под которым мы родились и жили, и отдал вас чужому царю. Имею я универсалы, королевскою рукою подписанные, с коронною печатью: примет он сам твою милость и тех, которые при тебе будут состоять, под ласку свою королевскую, когда ее пожелаете. Я их привез твоей милости, потому что я по давней дружбе и приязни к тебе всей душой н сердцем добра тебе желаю. Пусть кто как хочет поступает, а ты добровольно поклониться изволь, ни на что не оглядываясь. Я твою милость на свою душу беру, ты ни в чем не сомневайся: надеюсь на бога, что сие твоей милости обернется в вечную радость. Дано в Меджибоже шестнадцатого марта 1654 года. Твоей милости доброжелательный брат и слуга».
Ни один мускул не шевельнулся на лице Богуна. Напрасно старался уловить настроение полковника иезуит. Дочитав грамоту, Богун свернул ее вместе с письмом Потоцкого и положил в карман кунтуша.
— Где пребывает в Меджибоже шляхтич Олекщич?
— В корчме «Под короной», ваша, милость.
— Не побоялся один прибыть? — казалось, удивился Богун.
— Кроме ваших казаков, ваша милость, здесь никого нет. Да н у него охрана…
— Сколько хоругвей под булавой Потоцкого? — спросил вдруг Богун у Гунцеля.
Монах по-своему понял вопрос Богуна.
— Двадцать пять хоругвей. Сиречь сорок тысяч доброго войска.
— Чужеземцы есть? — спросил Богун быстро.
— Пять тысяч немецких и швейцарских рейтаров.
— Пушек сколько?
— Семьдесят и еще сто в пути.
Гунцель отвечал спокойно и охотно. Он понимал, для чего спрашивает обо всем этом полковник винницкий: чтобы решиться на тот шаг, какой предлагают ему, нужно знать, сколько войска под булавой у коронного гетмана. И Гунцель впервые заговорил от себя:
— Пан полковник, осмелюсь обратить внимание твоей милости на то, что, приняв предложение его милости короля и гетмана коронного, ты совершишь большое дело для счастья края своего. Не чернь тебе булаву гетманскую и шляхетство дарует, как это случилось с Хмелем, а сам король и сенатор Речи Посполитой. Что тебе с этими гультяями возиться, жизнью своею рискуя! Ты человек обрадованный и храбрый, у тебя молодая жена, ты сына ждешь от нее. Не спокойнее ли будет ей в Варшаве или же в Вавеле, под доброжелательным присмотром ее милости пани королевы? Подумай хорошенько и решай. Но не теряй времени. Не нынче-завтра прибудут московские стольники с державцами Хмельницкого, приведут тебя к присяге. А не лучше ли тебе сейчас, зная о благожелательстве короля и гетмана, выступить к ним с полком своим, выдать универсал казакам, чтобы Хмельницкому не подчинялись?
Гунцель говорил горячо, с уверенностью, какая, на его взгляд, пе могла вызвать никаких возражений. Богун внимательно слушал его. И то, что он ни одним словом не обмолвился, не перебивал его, вещало добрый конец миссии Гунцеля, освященной и благословенной папою Иннокентием. Вот уже близка стала победа. Что ни говори, Богун— это не Выговский! У Гунцеля даже в горле пересохло.
— Скажу больше, — доверительно понизил голос Гунцель, — сам его святейшество папа Иннокентий Десятый, наслышанный о твоей отваге, уважает твой разум и обычай. И, взяв булаву на гетманство из рук короля, ты получишь поддержку папы, а что это весит, тебе пояснять, пан полковник, не приходится.
