В Верховинских пещерах уже собралось свыше сотни беглецов. У каждого свое горе, своя печаль и мука. Но горе на горе похоже, муки каждого — сестры родные. Беда — мать всем, кого гнетет надменная шляхта.
Павло Федорчук знает; где-то за Збручем, на Украине, панам-ляхам на глаза вольному казачеству, черни гетмана Хмельницкого, страшно показаться. Как бы туда податься? Но как пробьешься, если на всех шляхах жолнеры? Вот бы снова поднять народ на панов! Но после того, как одолели Костку Напирского, паны-ляхи стали осторожнее. Крепко согнули посполитых. Накинули на шею петлю податей, запутали и вздохнуть свободно не дают. Но чем больше мучат, тем злее становятся посполитые на панов. Вот Стах Лютек — разве он простит коронному гетману Потоцкому? А разве сам он, Павло Федорчук, может забыть все обиды, причиненные панами-ляхами ему и всему православному селянству в Чубинцах над Дунайцем? Кресты на груди у мужиков выжигали, детей распинали, как нехристи, над женами и дивчатами надругались, а потом басурманам в ясырь отдали. Церковь в конюшню обратили. Даже попа, старенького Софрония, и того не пожалели. Кинули в порожнюю бочку, заколотили крышку и пустили в Дунаец.
Весело погуляли латники и драгуны папа Потоцкого в Чубинцах. Хвалились перед селянами, согнав их к церкви, папы:
— Теперь на сто лет запомните, быдло, еретики, как бунтовать!
«Верно, запомним. Не забудем ни мы, ни дети наши, ни внуки, ни правнуки», — в этом Павло Федорчук был неколебимо уверен.
Больше всего беспокоило Павла Федорчука, чтобы жолнеры королевские не пробрались в Верховинские пещеры. Поэтому над проходом, крутою тропой подымавшимся между двух скал, Павло приказал товарищам наложить тяжелых валунов, чтобы в случае нужды завалить ход. Из пещер вел еще тайник, которым можно было опуститься в долину. Эту дорогу знали только Федорчук и Стах Лютек.
Но как ни скрывались в горах гуцулы, молва об их силе летела как на крыльях. Люди в селах с надеждой передавали друг другу:
— В горах опришки собираются… Сказывают, сам Хмельницкий им оружие прислал. Пусть панство не хвалится своею победой над Косткой…
Павло Федорчук знал об этих толках. Только усмехался в смолисто-черные усы. Постукивая топориком по камням, расхаживал по пещере, свою думу думал.
В ночь после того, как прибыл истерзанный посполитый Казимир Шубович, Павло Федорчук решил сделать набег на маеток краковского каштеляна Любовицкого. Там стояли постоем драгуны. Если посчастливится, можно будет у них забрать оружие, припугнуть хорошенько, посполитые вздохнут свободнее.
Оиришкам посчастливилось.
Стих Лютек пробрался ночью за ворота, отворил их и пустил побратимов. Тихо покончили они с караульными, а после, когда ворвались в амбар, где в лежку спали драгуны, работа пошла веселее. Пришлось ротмистра Борейка спровадить в пекло.
Пану каштеляну, который в эту самую ночь прибыл на отдых в свое имение, прислав за неделю до того для охраны своей особы драгун, пришлось бежать без штанов. За каштеляном не гнались. Бес с ним!
Взяли опришки сорок мушкетов, пуль к ним, две бочки пороху, семьдесят пять добрых сабель, хлеб навьючили на лошадей. Охотно помогали им слуги каштеляна — они тоже решили идти с опришками в горы, на прощание пустив в палац каштеляна красного петуха.
Еще до рассвета опришки вернулись на Верховину.
Теперь у Стаха Лютека были добрая сабля и исправный мушкет.
Сидя у костра, Стах Лютек поверял свои думы Павлу Федорчуку:
— Мыслю я, Павло, нужно нам теперь больше людей собирать… Костка-покойник, земля ему пухом, ошибался, когда надеялся на ясновельможного короля. Говорил, будто король Ян-Казимир милостив к хлопам, а во всем нужно обвинять родовитую шляхту. Увидали мы с тобой королевскую милость у позорного столба! Теперь мы знаем — ни король, ни шляхтич, ни ксендз не хотят нам добра! Будь бы у нас больше людей, ударили бы шляхтичам и жолнерам в спину, Хмельницкому подсобили бы. Как думаешь, придет сюда Хмельницкий?
Стах Лютек спрашивал об этом так, словно верил, что Павлу Федорчуку хорошо известны намерения гетмана Хмельницкого. Но и сам Федорчук долгими бессонными ночами ворочался на своей кошме, раздумывая над тем же. Вернее всего выходило — если бы удалось пробиться к Хмельницкому.
…Каштелян Вацлав Любовицкий в одной рубашке прибежал в маеток своего кума Свентковского, в Гальковку. Поднял крик на всю округу:
— Злодеи Хмельницкого набег совершили! Спасайтесь!
Шляхтичи схватились за сабли, кинулись к конюшням. Пани Свентковская, ожидавшая ребенка, с перепугу родила раньше времени. У старика Свентковского-отца от страха руки и ноги отнялись. Еле-еле успокоил молодой Свентковский перетрусившую семью и челядь.
Каштеляна трясло, как в лихорадке, до самого вечера. Высланные на разведку конные гайдуки привезли худые вести. Палац пана каштеляна догорал.
Каштелян несколько пришел в себя. Заскрипел зубами, услыхав эту дурную весть. Закричал на весь дом:
— Я этого быдлу не прощу! Камня на камне не оставлю! Сожгу всю округу!
Чуть занялась заря, каштелян Любовицкий на лошадях своего кума выехал из Гальковки, торопясь к вечеру прибыть в Кляшторец, где стоял постоем гусарский полк.
По округе пошел слух, что появились отряды Хмельницкого и к ним бегут посполитые. Шляхтичи в страхе кинулись в Краков.
Павло Федорчук, узнав о том, смеялся:
— Крепко напугали панов. Кабы Хмель знал, похвалил бы нас.
Стах Лютек вспомнил тот день, когда в Марковецкую гмину прибыл гонец от Хмельницкого, держа путь к Костке Напирскому. Еще и посейчас в памяти слова универсала, который читал казак: «Не против вас идем, а против лютого врага нашего и вашего — шляхты польской».
Врали ксендзы, будто православные католикам страшные враги. Какие же это враги? Стражников казаки тогда порубали, возвратили посполитым отнятое у них добро. Лютеку корову отдали, которую стражники Потоцкого за неплатеж податей забрали.
Мартыном звали того казака. Где-то он теперь? Быстро столковались с ним тогда посполитые. А как радостно Костка обнял его, расцеловался с ним… О господи! Есть на свете люди, есть!
— Ксендзы, ксендзы! — бормочет себе под нос Стах Лютек, покачиваясь над костром. — Ложью, как пауки паутиной, опутывают бедняков.
Теперь Лютек знает хорошо, какова их правда! Вот Павло Федорчук не в костел ходит молиться, а в церковь. Что ж с того? Разве это помешало ему стать побратимом Стаху?
Теснятся мысли в голове у Стаха Лютека. Не на все ответ сам себе дашь. Не все удастся самому себе объяснить.
…Бешено гудят над Верховиной ветра. Старые люди сказывают: это не ветра гудят, это тужат людскими голосами скалы, которые венчают вершину горного хребта, вечно покрытую снежным покровом. В скалах этих окаменели навеки горе и печаль обездоленного нищего люда, который здесь много лет назад со свирепыми панами бился, свободу свою защищая.
Оттого, едва запахнет весной, голосами ветров ведут свою страшную речь скалы и катят в долину тоскливую, призывную песню.
Не раз в былые дни, когда еще живы были Ганна и Марылька, когда еще молодая сила бушевала в крови Лютека, выходил он об эту пору ночью из хаты и слушал, кок гудят ветра на Верховине, как ведут меж собой разговор вековечные скалы.
Стаху кажется, что и сейчас скалы трубят тысячеголосыми ветрами беднякам хлопам, которые ютятся по своим хатам:
— Гей, гей, не мешкайте, люди, взгляните на себя, пожалейте детей своих, если не хотите, чтобы они, как скот, век свой вековали! Подымайтесь, люди, против шляхтичей и панов, берите топоры и ножи, вилы и кирки, выходите на бой… Гей-гей-гей!.. Вставайте, люди!..
…И не знал Стах Лютек, как не знал о том и Павло Федорчук и его товарищи опришки, забывшиеся коротким сном после набега, что в эту самую ночь правитель королевской канцелярии Ремигиан Пясецкий, коронный канцлер Лещинский, маршалок королевский Тпкоцинский и архиепископ Гнезненский в присутствии короля Яна-Казимира держали совет в Варшаве, каким способом усмирить собственную дерзкую чернь, которая отбилась от рук, заразившись от схизматиков Хмеля духом непокорства.
В королевском дворце советники Яна-Казимира, высокие особы, имена которых известны были при многих монарших дворах во многих странах, не скрывали своей тревоги из-за своевольства дерзостной черни. Они не знали по имени ни Стаха Лютека, ни Павла Федорчука, ни прочих других, кто, обездоленный ими, решил биться, не щадя жизни своей, за свободу и хлеб. Но над всеми, кто подымал руку на родовитую шляхту в коронных землях, они видели страшную тень Богдана Хмельницкого.
И оттого в тот вечер у вельможных советников Яна-Казимира имя Хмельницкого не сходило с уст.
Он, еретик Богдан-Зиновий Хмельницкий, по мнению канцлера и шляхтичей, был причиной всех бед. И канцлер не побоялся сказать вслух:
