оказались изначально слабы. Возможно, я никогда и не верил. Не слишком ли легко я ворвался в этот мир, уверовав лишь в универсальную истину? В каком-то смысле религия отдаёт приоритет слепой вере в ущерб универсальной истине. Я ворвался сюда, не имея должной веры, и натолкнулся на рамки своих возможностей. Так может, мои блуждания – неизбежный итог?
Что такого в чужой аморальности или царящем вокруг абсурде? Разве в основе аллергической реакции на чью-то продажность не скрывается коварная уловка – попытка завуалировать собственную беспомощность? Пускай стена порока настолько могучая и прочная, что её не сокрушить, всё равно следование правому пути, даже в одиночку, может стать краеугольным камнем в деле её уничтожения. Эту аксиому я прекрасно знаю. Так кого же я ругаю, на что злюсь? Это лишь трусливый самообман. Всего-навсего комплекс неудачника.
Не получается ли, что правдивее всех на этом свете живут проститутки? Без всяких позорных экивоков, имея дело просто с телом, которое честно откликается на ласки, честно возбуждается и эрегирует, они превращают постороннего в «мы». Все лицемеры в этом мире должны почитать их.
В подвале, в морге, залитом ярким белым светом флуоресцентных ламп, тихо, как на дне морском. Тишину прорезает отдалённый собачий лай, и от этого становится ещё тоскливей. В нос бьёт специфический трупный запах. Почему мёртвые пахнут?
Пепельно-серая стена, за которой лежат трупы, кажется какой-то нереальной. На квадратных железных дверцах, выкрашенных чёрной краской, висят замки и бумажные бирки с именами. Над тремя слогами имени, точно старинная шляпа из конского волоса, короткое «го» – «покойный». Воздух в морге неподвижен, он словно замер. И свеча, и благовония тоже застыли. Может, это смерть всё останавливает?
А жив ли я сам? Стучу в моктак, взываю к будде Амитабхе, но ощущение, что я живой, не приходит. Слушают ли мою молитву бездушные тела, лежащие за той тёмной стеной?
Родственники покойного плачут, упав на колени перед поминальным столом. Почему их плач кажется таким нереальным? Действительно ли они скорбят по умершему? Значат ли что-нибудь слёзы перед лицом совершенной разлуки – смерти?
Молодая женщина сидит на коленях, уткнувшись лбом в пол. Её узкие плечи вздрагивают – видно, она пытается подавить рыдания. Но она это переживёт. У людей есть удобная способность – забывать.
Входит ещё одна семья. Ставят благовония, кланяются в пол, на некоторое время замирают, потом садятся вокруг стола. Временами до меня долетают обрывки их фраз: судебный иск, соглашение, компенсация. На память приходят слова заведующего моргом. Он говорил, что похороны погибших в дорожном происшествии зачастую откладываются на несколько дней из-за проблем с получением компенсации. Пока члены семьи стараются побольше урвать, а ответчик – максимально сэкономить, бессловесное тело разлагается. Бывает, что, не поделив компенсацию, родственники начинают размахивать кулаками прямо возле трупа. Слышны их голоса. Сколько, говорят, дадут? Не больше двухсот пятидесяти. Что за ерунда! Сказали же: меньше, чем на триста, не согласны! Но надо хоронить. Уже три дня прошло. Нет, сперва пускай заплатят. Но ведь жара стоит, тело… Покойный простит. Он желает детям добра.
Где конец человеческой алчности?
Открывается железная дверь – входят с носилками санитары в масках. Приподнимают простыню – под ней лицо покойного, блеклое, как старая фотография в альбоме. О Владыка Всевидящий! Неужели этот человек так же, как и я, дышал, ел, тосковал, грустил, злился? Врач в очках с бесстрастным выражением бегло осматривает тело и делает санитарам знак. Те снова опускают простыню. Открывается замок. Санитары с привычной сноровкой отправляют тело в разверзшуюся, точно пещера, чёрную пасть в стене. Замок защёлкивается, на дверцу вешают бирку с именем покойного.
Явился трудяга моктака. Передаю ему смену, а сам выхожу из морга. Делаю длинный выдох, как водолаз после долгого погружения. Набираю полные лёгкие воздуха. Издалека доносится шум автомобилей, в тёмном небе сверкают ясные звёзды.
Захожу в комнату ожидания для родственников покойных. Тут и там вповалку лежат спящие, они сами похожи на бездыханные тела. Выхожу и поднимаюсь по лестнице на крышу. На ступеньках сидят мужчины с опухшими глазами – видимо, члены семьи умершего; они тасуют карты. Выпьете, досточтимый? Я делаю вид, что не услышал, прохожу мимо и поднимаюсь, считая про себя: один, два… Семьдесят девять, восемьдесят… Когда дохожу до восьмидесяти одного, внезапно открывается широкое пространство. Устал. Пока поднимался, передумал любоваться с крыши спящим городом. Подхожу к краю балкона. Опираюсь обеими руками на парапет и смотрю вниз. В глазах плывёт, и всё тело обмякает, как будто в лицо ударили кулаком; стопы зудят. Странная у меня причуда. Когда я смотрю с крыши высокого здания на землю, когда прохожу по мосту, под которым плещется речная вода, или когда иду над ревущем морем, где волны обнажают белоснежные зубы, меня тянет прыгнуть вниз. Это удивительное чувство, в котором пополам головокружительной дрожи и будоражащей сладости, обволакивает невыразимым дурманом и доводит до оргазма. Если бы я решил покончить с собой, я бы сбросился.
В одной из комнат свет не погашен. Похоже, в этом здании напротив живут медработники. Видно всё как на ладони. У окна стоит туалетный столик, сбоку – односпальная кровать. Открывается дверь, входит девушка с полотенцем на голове. Садится у зеркала, ставит локти на столик и подпирает руками подбородок. О чём она думает? Через некоторое время она начинает краситься. С чёткой отлаженностью повторяет серию действий: мажет, втирает, похлопывает, снова мажет, втирает, похлопывает. Эта девушка, сидящая у зеркала глубокой ночью, когда все крепко спят, выглядит необычайно сосредоточенной, даже строгой, как монах, проводящий церемонию. Глядя на её округлые плечи, я почему-то думаю, что она собирается покончить с собой. Возможно, мужчина, которого она любила всем существом, ушёл в мир иной или же почему-то отверг её. Она встала одна посреди ночи, чтобы напоследок навести красоту. Девушка поднимается. Последний макияж закончен. Я сглатываю слюну, не отрывая от неё взгляда. Однако мои ожидания безжалостно разбиваются, когда она задирает ногу на туалетный столик и закатывает штанину пижамы. В глаза бросается белоснежная кожа ног и пухлые ягодицы. Двумя ладонями она начинает массировать икры. Меняет ноги, массирует старательно и серьёзно. При этом её тонкая талия и полные ягодицы ритмично покачиваются. Я отчего-то чувствую себя преданным и непонятно на что злюсь. Наконец, закончив массаж, девушка раздевается. Лёгкая малиновая пижама летит на кровать, она остаётся в одном нижнем белье; её упругое, как круп дикой лошади, тело сверкает под светом лампы. Молча опускаю руку в штаны. Сжимаю корень горестей. Однако этот сморщенный комок даже не шелохнётся. Так нельзя, нельзя… Отчаянно двигаю рукой, едва
