«…Если случалось, что вечером никто к нам не заходил, — вспоминает его жена, — то Тициан садился работать — почти до утра. Уже когда он только приходил домой, я сразу, посмотрев на него, видела, что он что-то обдумывает. У него становились смутные, как будто отсутствующие глаза.
Когда Тициан своей качающейся походкой начинал мерить комнату, никого не замечая, не видя даже маленькую дочку, которая, сложив, как и он, за спину руки, обыкновенно ходила за ним, так же качаясь, — я знала, что он всю ночь будет работать, и никогда не ошибалась. Тициан ходил по нашей большой столовой и напевал или присвистывал. Ни петь, ни свистеть он не умел, у него получался звук — будто он тушит свечку. Я ставила на стол что-нибудь сладкое (больше всего он любил сушеные восточные фрукты), ставила чайник с крепко заваренным чаем и даже вино иногда, и мы все тихонько выходили из комнаты. Он любил работать на большом столовом столе. Через некоторое время я заглядывала к нему: он уже сидел и работал, и лицо его было освещено внутренним светом. Если он замечал меня, то обыкновенно моргал мне глазом и улыбался. Он не любил, чтобы я засыпала, когда он работал, и я обычно сидела в той же комнате в кресле: читала или делала подстрочники. Когда Тициан уставал, он любил поиграть в нарды; и если Серго Клдиашвили не спасал меня в два часа ночи, то я играла с ним.
Под утро Тициан вставал и просил меня выйти с ним в город. Мы шли по пробуждающемуся Тифлису, напевая — оба были безголосые: „Мы — два веселых подмастерья — идем, обнявшись, поутру…“. Сначала мы шли к базару смотреть удивительный тифлисский натюрморт; весь в зелени базар, среди зелени рдеющие помидоры, красная редиска, фиолетовые баклажаны, желто-зеленый перец; эти горы были окроплены водой, на них капли сверкали и переливались, как бриллианты. Шел, нарастая, шум и гомон просыпающегося базара. Тут же мы заходили в какую-нибудь лавочку, садились на бочонки; к нам часто присоединялись и другие забредшие сюда поэты, артисты. Кормили в этих лавчонках изумительно, и лучше всего было хаши. Чаще других мы заставали там Гогла́ Леонидзе, который с аппетитом ел хаши. Он знал все места, где хорошо готовят хаши, и мы шли по его стопам…»
* * *
В мае 1925 года Тициан Табидзе написал «Мухамбази, которое не поется». «Мухамбази» — традиционная песенная форма, широко употребляемая в грузинской поэзии; мухамбази писали многие поэты прошлого, в числе их — Григол Орбелиани, поэт-романтик середины прошлого века.
Тициан стилизации не любил; просто он историчен:
Из Ортачалы плыл ОрбелианиС уловом рыбы в легком челноке,Зурна звенела в утреннем тумане,Как будто бы подъем в татарском станеПронзительно трубили вдалеке…И зурначами встрепанное утроУже грузилось в сливах на ослов,В корзинах, отливая перламутромРосы коджорских утренних лесов…
«Мухамбази, которое не поется» пронизано ощущением духовной гармонии. Поэт — участник мирного состязания: в смелости, вольности, выразительности метафор, в поэтической заразительности… Тициан Табидзе вступает в спор с певцом, воплотившим в своих песнях кавказский Восток, с Арутином Саят-Нова. Поэт истинно народный, Саят-Нова писал о сердцах, одержимых любовью, дерзкие, пестротканые песни, бьющие эмоцией через край:
Кто я, знать хочешь, мне докучая?На наши песни взял все права я.Я — Арутин, Саят-Нова я!Пою — и песни гремят громами…
Правда, в переводе К. Липскерова эти строки Саят-Нова звучат несколько напряженно. В натуре песни Саят-Нова — как рыжие вольные воды Куры, бегущие по каменистому ложу. Такими видятся песни его Тициану:
Саят-Нова словами поутруТрясет за косы сонную Куру…Там песнь его вовсю Каро горланит:«Где прогремят стихи Саят-Нова,Там гром гремит и клонится трава!»
Поет рыбак на заре… Или — вставший на рассвете мастеровой. Это все происходит в историческом, старом Тбилиси. Ортачала — зеленая окраина города, рай фруктовых садов, а Коджоры — село над городом. В стихотворении, как на речном обрыве, видны в разрезе исторические пласты: от старинных — времен персидских нашествий, турецких и татарских набегов, через восемнадцатый, осевший последним большим пожаром и песнями век, через девятнадцатый (Григол Орбелиани) в сегодня. Поэтическая пластика городского пейзажа; его живописные, почти бытовые детали, подчеркивающие необычайность и свежесть лирических описаний — будь то «зурначами встрепанное утро» или горы над городом, ущельями зевающие спросонок. Они рядом: Грузия Григола Орбелиани, которая так выразительно и волнующе отливает перламутром росы и горланит песни, как будто трясет за рыжие косы Куру, и сегодняшний дивный город:
И вот опять проснулся мой Тбилиси,Спросонья потянулись цепи гор.Ущельями зевнув, поднялись высиИ вызывают сердце на простор…С зарей еще прекрасней храм Кашвети.В такое точно время, на рассвете,Орбелиани плыл в родные дали,Туда, где тамаду уже давноРога, вином наполненные, ждалиИ подносили с криками вино:«А ну-ка, парень, пей до дна смелее!»Я — Тициан. Пусть знают, как я пью…Но я в стихах во много раз сильнее:Не только гром гремит под песнь мою —Она под шум кладбищенской травыРассыплет в щепы гроб Саят-Новы.
Перевод Л. Мальцева
Это — литературный эксперимент. Тициан вообще-то далек от мысли уподобиться народному певцу.
Лет десять спустя, когда проблема народности будет повсеместно в литературе выдвинута на первый план и слава народных певцов («ашугов», «акынов», «сказителей») будет вознесена буквально на недосягаемую высоту, Тициан сочтет необходимым уточнить свое отношение к этой области поэтического творчества (в статье «Саят-Нова», 1935): «Лично я против того, чтобы канонизировать жанр ашугов в грузинской литературе, — скажет он, — против тенденции, которая когда-то намечалась в театре и литературе. Я также против того, чтобы низвести поэзию ашугов до поэзии карачохелов и кинто. Надо определить ее первичное русло и найти ей литературное оправдание».
Народный певец Саят-Нова для Тициана — «серьезная историческая и литературоведческая проблема».
* * *
Вернемся назад на два года, потому что новый этап в творчестве Тициана Табидзе открылся в 1923 году — одой «Тбилиси».
Это — зрелость поэта.
«Тбилиси» — образец высокого лиризма. Издавна волнующая поэта тема — трагическая история Грузии — предстает здесь свободной от символистской условности; здесь легенда — память народа о собственном прошлом — конкретна и зрима; этого не нарушают ни страстность метафор, ни их неистовый гиперболизм:
О землю посохом ударил Горгасал[14],И город мой восстал на горе и на муки.Он голосами павших лиру мою звал,Бесчисленных крестов протягивая руки…
В Куру потоками стекала кровь с полей,Врагом растоптанных и кровью напоенных;Катились наземь купола твоих церквейВ те дни с плеч каменных, как головы казненных.
Меч Саакадзе на врагов за взмахом взмахТогда обрушивал разящие удары;И, как снопы на окровавленных токах,Детей расплющивали досками татары…
Перевод Л. Мальцева
Ода «Тбилиси», как и многие стихи Тициана Табидзе, декларативна. Она — своего рода поэтическая программа-максимум — раскрывает сущность поэтического «подвижничества», как оно теперь представляется Тициану Табидзе: мужество поэта — в том, чтобы взглянуть в глаза тысячелетней трагедии своего народа. Это трагедия отдаленного, невозвратимого прошлого:
Навек с душой царя Ираклия ушлаПечаль, окутанная сумеречной правдой,Когда над Картли дымно розовела мглаОт моря крови и от зарев над Марабдой.
О том поэты нам не смеют рассказать,Листая летопись измученной столицы,И даже Руставели отводил глазаОт крови, склеившей шафранные страницы…
Печальная правда минувших столетий страшнее того, что писалось о ней! Это сказано о грузинской литературе. Грузинская литература минувших веков пронзительно и буднично трагична; она не знает ни счастливых литературных финалов, ни благополучных поэтических судеб. Поэты прошлого — участники народной трагедии, их судьбы выразительны, будь то безвестно умерший гениальный Шота Руставели или Давид Гурамишвили. Тициан в статье «Давид Гурамишвили и Важа Пшавела» вспоминает драматическую биографию Давида Гурамишвили: в юности его похитили в поле лезгины — в середине восемнадцатого просвещенного века; его стенания в плену Табидзе уподобляет великим причитаниями псалмопевца Давида, в голосе Гурамишвили он слышит «отчаянные стоны тысяч грузинских невольников, которых продавали в рабство на анатолийских и стамбульских рынках». Был, по преданию, отравлен в Бессарабии в 1791 году посланный туда из Грузии дипломатом блистательный царедворец, непревзойденный мастер стиха Бесарион Габашвили (Бесики). Годом позже, во время нашествия персов, в Тбилиси погиб его современник — легендарный Саят-Нова, народный певец многонационального Тбилиси, чьи песни звучали на трех языках: на армянском, грузинском и тюркском.
