Вызывающая образность этого стихотворения воспроизводит, пожалуй, не столько облик женщины, сколько смутное, тревожное настроенье поэта. Ее он рисует тоже: «отточена ты — как меч Мачабели, стройна — как осина Ташискари, высока — как виселица; у тебя взгляд Мадонны, каким она удостоила Грузию», — это по-своему выразительно.
Все почему-то снятся поэту кровавые битвы далеких времен. Те битвы, в которых звенели отточенные мечи рыцарей из рода Мачабели. Ташискари — местность вблизи Боржома (в то лето Тициан в Боржоме дачу снимал для семьи); в Ташискари Великий Моурави Георгий Саакадзе разгромил войско крымских татар, пришедших на помощь персам.
К чему бы такая декоративность?
«Не запрудят больше Куру тела убитых татар. Грузия снова полна винными погребами, и рыцари подходят друг к другу с рогом, и никто еще не умирал, не восславив бессмертное солнце Грузии… Но я не хочу быть похож на застенчивого монаха, который в Вардзиа рисует на скале портрет царицы. Хотел бы я отобрать у поэтов прошлого их гусиные перья: стыдно держать в руке перо, когда звенят мечи…»
Это — мадригал.
Это — еще одна поэтическая декларация.
И чтобы не уйти от своего предмета совсем, поэт объявляет ту, которой посвящены стихи, «последней царицей» и просит ее: «Если твоя корона сломалась — из моего сердца вырежь другую корону», — заметив в скобках: «Эта гипербола многих поэтов ошеломит!». Ирония смягчает напряженность, уводит от полузабытых, тревожащих воспоминаний, то ли ставших историей, то ли осевших в душе: «Мне снится ночью мутная Лиахва…» («Рыжей кровью течет Лиахва», — писал он о том же в 1919 году). Но, может быть, и не о том. Лиахва кровью текла не однажды. Георгий Саакадзе там уничтожил восставших, неверных ему осетин. Запах тлена (ущелье было забито трупами, как и после карательной экспедиции меньшевиков) мучил Тициана в Боржоми, в Тифлисе. Лиахва в его стихах превращается в символ:
То мне река Лиахва снится… То не спится…А лишь засну: и бой! и мчится атабек!..
Но разве не двусмысленно, не тревожно само сравнение женщины — с виселицей?
Летом 1925 года семья Тициана жила на даче в Боржоми; сам он изредка ненадолго туда наезжал: бродил в окрестностях, вспоминая подробности отгремевших в Боржомском ущелье сражений, внезапно срывался и уезжал в город. В то лето его душа рвалась на простор, и стихи рождались — окрыленные, дышащие восторгом.
Никогда не бывало так радостно мне,Как сегодня. Не знаю, в чем дело.Не хочу я, чтоб сердце горело в огне,А искусство мое охладело.
Из ворот Ташискари летит ураган,Блещет пламенем шлем Моурави.Серп луны изогнулся, прорезав туман, —Скорбный месяц в холодной оправе.
Замирая, не в силах я глаз отвестиОт развалин старинного стана.Опоясан мечом, я стою на пути,Но не видно нигде басурмана.
И стихи Гуриели похожи на стон:«Кто прославит Тамарины чары?»Жизнь моя — только миг, но разрублен и онСоименницей дивной Тамары.
Кто прославит Тамару? И этой другойКто споет, распростершись во прахе?Светозарная Картли горит надо мной,И в плену я у стен Моди-Нахе…
Перевод Н. Заболоцкого
Волнуясь, прочел он стихотворение «Тамуне Церетели» друзьям. Стихи понравились, но к похвалам, которые были сдержаннее обычных, примешивалась неловкость. Может быть, эти стихи не стоит публиковать? В них отсутствовала легкая, ироническая нарочитость, которая в мадригалах. Всё — на одном дыхании! Страсть — вдохновленная «соименницей дивной Тамары» — «этой другой», которой посвящены стихи.
«Моди-Нахе» — название крепости, когда-то принадлежавшей князьям Церетели. «Моди-Нахе» — значит: «Приди — посмотри!». Это была такая дерзкая, неприступная крепость! Древняя крепость над рекою Квирила.
Стихотворение дышит рыцарской готовностью к подвигу во имя прекрасной дамы…
Этим летом Тамуна Церетели продавала минеральную воду в магазине Лагидзе на Руставели, против оперного театра. Тициан с нею не был знаком. Настороженная гордость и грация лани сквозила в каждом ее движении. Он и не посмел бы с нею заговорить. Он приходил пить боржом каждый день; стоял, прислонившись к прилавку, пил воду не спеша и смотрел на нее. Он ходил к Лагидзе десять раз в день…
Н. А. Табидзе рассказывала: «Мы отдыхали летом в Боржоми на даче. Я получила от Тициана письмо о том, что в Тбилиси появилась очаровательная женщина и что он хочет, чтобы я на нее посмотрела. А потом в тот же день прислал телеграмму с просьбой срочно приехать и позвонил по телефону мне в Боржоми, и очень просил приехать. Я приехала вечером, пришла домой — Тициана нет. Я жду, волнуюсь, а он не идет. Уже в двенадцать часов, ночью, вижу с балкона — идет веселый, здоровый, только еще больше растолстел. Я на него накинулась с упреками: зачем звал? что случилось? хоть бы последил за собой — чего тебя так разнесло? Он только смущенно улыбался».
Повел ее утром к Лагидзе, купил ей мороженое, показал девушку за прилавком…
Стихотворение «Тамуне Церетели» написано в Боржоми летом. Второе, посвященное ей же, — «В Ананури» — написано год спустя; толчком была поездка в Ананури, старинную крепость при Военно-Грузинской дороге (вероятно, с кем-нибудь из гостей).
Раньше любовь наводила его на мысль об исторических битвах, — теперь же память о прошлом, о былых сраженьях, о рыцарских подвигах предков ему напомнила девушку, что в прошлом году продавала боржом у Лагидзе:
Тебе здесь не бывать, но я упорноПод Ананури помню образ твой.Тут Белая слилась Арагва с Черной, —Меня ж хотят разъединить с тобой.Тебя, не зная, звал я. Так ТамаройТомился Врубель. Ты осенена.Как крепость Моди-Нахе, древней чарой,Как сломанное облако, нежна.Касается тебя мое томленьеНежней, чем крылья демона. И пустьПодаришь ноги ты свои оленьиПодругам, чтобы их развеять грусть.Пусть их певцы обрадуются тоже,Вся жизнь еще пред ними впереди.А наши грезы время уничтожит,Прах занесет. И лишь забвенья жди…Я бьюсь на камне брошенной форелью.И жабры вырваны. Взведен курок.Я пули жду. И сердце стало целью.И смерти не избегнуть. Близок срок…
Логика поэтического мышления капризна и разуму неподвластна: гибельность неразделенной страсти, метафорическое «сраженный насмерть любовью» ассоциируется у Тициана Табидзе с битвами, с историческими сражениями; недостижимость счастья — с неприступностью не взятых противником крепостей:
…Здесь тысячи погибли. АнануриТому свидетель. Потому поюЗдесь песню я о страсти и о буре,И гибель я баюкаю свою.
Перевод С. Спасского
Здесь пропадает «обычность», банальность подобных «поэтических» сравнений, потому что здесь — это вообще не сравнение: битвы со страстью, — это ощущение себя в этом мире. Сопричастность истории не в уподоблении чувства — битве, но в присутствии «истории», ставшей частицей души поэта. И Тамуна Церетели — княжна из рода Церетели — для него частица истории тоже; и «Моди-Нахе» («Приди — посмотри») — крепость и в то же время поэтический символ не всякой вообще неприступной, а именно этой, единственной в своем роде любви.
Годами не сглаженное чувство к Тамуне Церетели как-то по-своему ассоциировалось для него с гибельностью собственной его судьбы, с тяжелыми предчувствиями, а позднее — с почти трезвым ожиданием неизбежного; в 1937 году Тициан пишет еще одно стихотворение «Тамуне Церетели»:
Несчастному — что может счастье дать?При жизни мне над собственной могилой,Над музою разодранной рыдать.Нет, этой не забыть весны постылой!
Зачем вопрос, когда пришла беда?К чему ответ в безмолвии жестоком?Судьба не слыла щедрой никогда,А нынче гонит горести потоком.
О «Моди-Нахе» пусть молчит язык.Мне видится, мне верится в печали:Не приживется к тростнику тростникИ сердцем сердце заменить едва ли!
Придут другие в этот адов зной,Увидят взрыв, огонь поры суровой.Я радости и не хочу иной,Чем вырезной свирели тростниковой.
Обидно только, что я не успелТебе в те годы рассказать в печали,Как мы среди поэтов в сонме делБезногого Рембо не забывали.
Перевод Л. Озерова
Это трудно перевести, в переводе — звучит неуклюже, иногда непонятно: прощаясь с миром, Тициан в единый стих пытается вобрать сложную сумму образов-символов, которыми жил. Начиная с чувства присутствия на собственных похоронах (теперь это не был символ, — уже опустился занавес, отделивший его от живых, и он видел со стороны свою смерть), этот образ возник в его юношеских прозаических миниатюрах, — он хоронил сначала свою первую, бесплотную «голубую» любовь: потом в «Белом сновидении» ему виделся скорбный путь народа — бесконечный, как дорога на кладбище, и «плач над гробом собственным»: и снова он испытал это, когда хоронил отца: «все исчезает в скитаньях и мчится куда-то, я же собственный гроб проношу, словно памятник славы»; и снова ему хотелось рыдать над своею могилой, оплакивать «разодранную музу» (тот же лебедь — с разорванным горлом) — петь свою «лебединую песню»: и «Моди-Нахе», и недоступная больше радость чувствовать себя тростниковой свирелью, прижатой к губам Грузии (и об этом было в прежних его стихах), и Рембо — примета юности, пронизанной ураганом, — всё, о чем не успел рассказать ей…
