Конечно, лагерь в Шеффилде нельзя было назвать «британским Бельсеном», но и очень приятным местом его тоже назвать было нельзя. Во время войны здесь содержали пленных итальянцев. Восемьдесят офицеров были вынуждены ютиться в тесных отсеках, где мы спали на двухъярусных, слишком коротких для нас койках, а пожитки свои хранили в картонных коробках или ранцах. Лагерь состоял из трех бараков. В каждом из них было по восемь отсеков, в которых мы спали, кухня и две комнаты отдыха. Вокруг каждого барака тянулась дорожка, по которой мы маршировали по утрам. Рядом с бараками были натянуты веревки, где мы могли развешивать свое выстиранное белье, но стоило ему повисеть на улице, как оно вновь становилось грязным – в воздухе витала копоть, которую ветер приносил из промышленных районов города, а также сажа из дымовых труб нашего лагеря. В дождливые дни копоть и пыль оседали на всем тонким серым слоем, а в Шеффилде дожди шли часто.
Для обитателей лагеря была сооружена огороженная спортивная площадка, где нам разрешали заниматься спортом по несколько часов в день. Рядом с лагерем находились поля, где молодежь из Шеффилда играла в футбол или крикет, в зависимости от времени года, а ближе к вечеру туда тянулись целые стайки женщин сомнительного поведения. В лагере ходили слухи, что за некоторое вознаграждение охранники разрешали пленным выходить за пределы лагеря и встречаться с этими женщинами.
В целом моральное состояние в шеффилдском лагере оставляло желать лучшего. Мы, «канадцы», изо всех сил боролись с этим упадком духа. Теперь мы были лишены всех наших офицерских привилегий, за исключением нашего жалованья, но мы не позволяли себе раскисать. Мы сами должны были убирать свои комнаты и работать на кухне. Теперь я снова, как в бытность свою курсантом, стирал свою одежду, мыл полы, чистил уборные, сгребал уголь и делал многое другое. Эта обязанность «делать всю грязную работу самому» привилась еще в Канаде. Там это началось с того, что нам самим пришлось грузить свои пожитки на грузовики. Я помню, как один из наших ветеранов сказал мне:
– Первый раз в жизни вижу, чтобы офицеры выполняли какую-то работу.
Кажется, он находил это забавным, но канадские офицеры не проявляли никакого интереса к нашей работе и предусмотрительно держались поодаль.
В Шеффилде мы встретили зиму. Это была особенно холодная и снежная зима 1946/47 года, и у нас не хватало угля, чтобы согреть наши бараки. Нам не оставалось ничего другого, кроме как постоянно ходить в пальто или, забыв о чувстве собственного достоинства, рыскать в поисках топлива. Мои товарищи по отсеку решили в пользу последнего. Мы обнаружили, что в кучах золы, которая выбрасывалась из кухни и пекарни, можно отыскать пригодные для топки угольки. Мы собирали их и растапливали свои печки. Конечно, это было ниже офицерского достоинства, но нам было тепло, и, кроме того, мы постоянно думали о том, что наши жены тоже бродят вот так по развалинам наших домов, чтобы найти уцелевшие пожитки.
Весь мой последний год пребывания в канадском лагере и первые несколько месяцев в Шеффилде я не получал известий от своей жены, и это был худший период в моей жизни. Как я уже говорил, жена моя случайно очутилась на территории, занятой русскими, из которой не могла послать весточку пленному британского лагеря. Я не знал, что случилось с женой. Я даже не знал, жива ли она и жив ли мой маленький сын, которого я никогда не видел. Мысль о том, через что должна была пройти моя жена – если она все еще была жива, – помогала мне переносить все трудности лагерной жизни.
А затем, в середине 1946 года, пришло письмо, положившее конец тревоге, терзавшей мою душу. Пройдя через неимоверные трудности, моя маленькая семья сумела добраться до Берлина, где жена нашла хорошую работу в Берлинской радиовещательной компании. Я испытал невыразимое облегчение. Худшее было позади, и я снова мог улыбаться. Моему сыну уже исполнилось шесть лет, и он постоянно спрашивал мать, когда же отец, о котором она столько рассказывала, наконец, вернется домой. Когда от меня начали приходить письма с фотокарточками, сын, после внимательного изучения моей фотографии, серьезно спросил мою жену:
– Скажи мне честно, мамочка, ты на самом деле лично знаешь папу или только по письмам и фотографиям?
Жена рассказала об этом по радио в надежде, что я услышу ее, но привилегией слушать радио мы пока не обладали. В Канаде у нас был радиоприемник, но это было запрещено правилами, и время от времени его находили и отбирали, но у нас тут же появлялся другой, и мы снова могли слушать немецкую коротковолновую станцию. Большая часть нашего самодельного приемника состояла из деталей, взятых из нашего кинопроектора. Когда был конфискован последний приемник, мы выкрали его из караульного помещения и так искусно встроили в ящик комода, что его так никогда и не обнаружили, несмотря на самые тщательные проверки.
Наши усилия по поднятию морального духа в шеффилдском лагере дали некоторый результат. Сначала нам, «канадцам», завидовали, в особенности потому, что на нас было отличное обмундирование и кое-какие пожитки, хотя большую часть их мы раздали тем, кто был взят в плен во Франции, Бельгии и Голландии. В результате они обзавелись пижамами, бельем и обувью, но у нас все равно оставалось еще много ценных вещей. Когда я, наконец, вернулся в Германию, я привез с собой шесть пар обуви, излишнее количество которой было предназначено для обмена на мясо и картошку. Мне удалось провезти мясо, но картошку русские конфисковали. В тот момент они как раз решили потуже сжать «кольцо вокруг Берлина».
Военнопленные в лагере получали обычный набор: зеленую или сиреневую робу с нашитым на спине кругом из другого материала, нижнее белье, носки и обувь. Правда, они должны были заплатить за этот комплект, но он был относительно дешев. Когда мы прибыли из Канады, большинство пленных в лагере уже расхаживали в своих мешковатых костюмах. Когда они увидели, что мы щеголяем в аккуратной форме со знаками различия, большинство снова решило надеть свое обмундирование. После этого внешний вид пленных стал несколько более подтянутым и оказал самое положительное влияние на их моральный дух.
Оправившись от потрясения при известии о том, что мы, по-видимому, еще не скоро попадем домой и что нам придется провести некоторое время в этом шеффилдском лагере, мы стали понемногу привыкать к нему. Во-первых, нам разрешили гулять за пределами лагеря и я начал извлекать пользу из этой привилегии – лагерь был переполнен и там постоянно стоял невыносимый шум, от которого можно было сойти с ума. По соседству с лагерем простиралась вересковая пустошь с холмами, живо напоминавшая мне о песчаных дюнах возле Эльбы. Эта пустошь, в особенности освеженная дождем, представляла собой восхитительное зрелище. Пожалуй, здесь и в Куорне, предпоследней остановке на моем долгом пути домой, я научился ценить и любить английскую природу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
