Пища в лагере была скудной, и мы почти всегда были голодны. Но думали мы не только о еде. Регулярно приходили письма из дому, в которых наши родные постепенно рассказывали нам то, что раньше старались скрыть. Почти у всех погиб кто-то из родных или друзей. Многие лишились дома. Мой отец на старости лет оказался без гроша в кармане. Он купил себе дом в Готенхафене (Гдыне), свято веря в победу Германии. Теперь он потерял свой дом. «По крайней мере, я не отказал себе в удовольствии поджечь его прежде, чем пришли русские», – писал он.
Ганс Плюшов, последний из моих дядьев, служил в немецком ополчении в Нойбранденбурге, и ему с семьей пришлось пережить вторжение русских. После того, как они вошли в город, на улицах начались обычные беспорядки, а из соседнего дома доносились истошные крики женщины, попавшей в их лапы. Когда русские принялись ломать дверь дядиного дома, дядя застрелил свою жену, дочь и двоих ее детей, а потом застрелился сам.
Тысячи людей, у которых было оружие, закончили таким образом свой жизненный путь, а тысячи других погибли еще более страшной смертью.
Когда приходила почта из Германии, всегда находился кто-то, кто, прочитав письмо, горестно умолкал. Вряд ли среди нас можно было найти тех, кого бы миновали печали.
Поначалу мы были веселее, и в нашем лагере часто звучал смех. Теперь все изменилось, смех стал редкостью, а нам так его не хватало.
Может быть, именно поэтому нашим любимым развлечением в лагере стало кабаре.
Должен сказать, у нас были первоклассные исполнители. Несколько пленных, отличавшихся особой артистичностью, впоследствии использовали свой талант в Германии, и я потом часто встречал их имена на афишах театров и кабаре.
Наши драматические постановки были хорошо срежиссированы, но литературные достоинства пьес оставляли желать лучшего. Великие драматурги, которые все как один собирались плодить шедевры, как только рухнет режим Гитлера, исчезли из вида, а пьесы эмигрантов нам были не по вкусу. Поставили как-то пьесу Георга Кайзера, и я очень резко раскритиковал ее в лагерной газете.
– Это будет стоить тебе еще одного года в лагере, – предсказывали пессимистично настроенные друзья, но все обошлось. В действительности комендант лагеря был даже доволен, что нашелся кто-то, кто осмелился на критику. Сам он страстно желал обсуждать с нами не только пьесы Георга Кайзера, а и куда более серьезные вещи, однако лагерная обстановка этому не способствовала и он, понятное дело, был разочарован. Все боялись, что высказанное вслух мнение повлечет за собой неприятные последствия, если это мнение вдруг не совпадет с мнением лагерного руководства. Можно сомневаться в обоснованности такого страха, но факт остается фактом: вы можете обсуждать что-либо только с равными себе, а никак не с теми, кто имеет над вами власть, даже если они движимы самыми лучшими побуждениями.
Глава 20
ПОСЛЕДНЯЯ ОСТАНОВКА – ДОМ
В начале 1947 года мои скитания подошли к концу и нас распределили по разным лагерям в соответствии со стадией нашего политического перевоспитания. Меня направили в лагерь Куорн. Я знал, что Куорн – место, сыгравшее большую роль в развитии английской охоты, но в моей памяти Куорн навсегда запечатлелся как состоящий из бараков прямоугольник на территории дворянского поместья. Здесь я провел последние несколько месяцев своего долгого изгнания.
Сначала нам запрещалось выходить за пределы лагеря, но через несколько недель, наконец, разрешили прогулки. Лагерь располагался в чрезвычайно красивом месте с озером, водопадом и живописными речушками. Вдали виднелась зубчатая кромка леса, в котором, наверное, обитал сам Робин Гуд. Странное совпадение, но это последнее место моего пребывания в Англии напомнило мне Шлезвиг-Гольштейн, где стоял мой родной дом.
Поначалу, впрочем, окружающая местность интересовала нас исключительно с практической точки зрения, а именно как источник дров, так как нам нужно было топливо. Зима была суровой, и мы сильно мерзли в своих бараках, но знали, что наши семьи на родине переносят еще большие лишения. Моя жена писала мне, что в Берлине стоял трескучий мороз, а угля не осталось ни крошки. Русские заняли дом моих бабки и деда в Шверине и тоже, по всей видимости, страдали от мороза, так как выбросили из шкафа все книги и, разломав его, отправили в печку, после чего принялись за остальную мебель. В октябре 1947 года я увидел то, что осталось от дома. Обитый железом сундук – единственная вещь, которая до последнего сопротивлялась разрушителям, и это была единственная фамильная реликвия, которая досталась мне в наследство от деда и бабки, не перенесших потрясения.
Последние три месяца в лагере Куорн были самыми приятными за все время моего пребывания в плену. Наши учебные группы распались из-за того, что всех нас распределили по разным лагерям, но мы не делали никаких попыток возродить наши классы, так как знали, что пройдет не больше двух-трех месяцев, и мы покинем этот лагерь. Вместо учебы мы сосредоточили внимание на своей физической форме, работая в саду и поле. После очередного экзамена на благонадежность, в результате которого многих перевели в группу Б, нам позволили работать за пределами лагеря, а некоторых из нас даже ввели в руководство лагеря. Мои друзья из Шеффилда рекомендовали меня своим здешним собратьям по вере, и я отправился к ним с визитом. Они тепло приняли меня и обращались со мной как с членом семьи. По моей просьбе они позволили мне поработать у них в саду. Великодушная миссис В. усердно откармливала меня все те дни, что я провел у нее в доме, за что я был ей очень признателен, так как в лагере нас кормили плохо. Единственной более или менее питательной пищей был гороховый суп, который давали по субботам, но, к несчастью, он оказался слишком тяжел для моего желудка, сильно расстроенного голодным периодом в Канаде.
В это время нам разрешили свободно выходить из лагеря с девяти часов утра и до заката при условии, что мы не будем покидать пределы городка Лафборо. Мы гуляли по улицам города и проселочным дорогам. У нас не было денег, поэтому мы не могли купить себе что-нибудь или заплатить за проезд на транспорте, но меня это никогда не смущало. Жители города были очень дружелюбны. Часто рядом с нами останавливались машины, и водители предлагали подвезти нас, даже если мы не просили их об этом, мужчины нередко угощали нас сигаретами. Поскольку я не курю, меня это немного смущало, я боялся, что мой отказ может показаться невежливым, но когда я объяснял, что не курю, они весело улыбались и предлагали сигареты остальным.
Простые люди относились к нам с большим сочувствием. Они считали несправедливым то, что нас до сих пор держат вдали от дома и наших семей, ведь после окончания войны прошло уже без малого два года.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
