— Значит, делегация? — весело сказал он, входя в комнату. — К кому же вы, друзья, пришли?
Тут проявил себя Мухин.
— К председателю совета нашего пионерского отряда, к Коле Никифорову, — солидно ответил он.
— К Никифорову? К тому, который спас ребенка? — переспросил врач.
— Да, к Никифорову.
— К Никифорову, Зоя Николаевна, пожалуй, одного-двух пустить на минуточку можно, — сказал врач.
Наташа торжествующе глянула на сестру.
Кто пойдет в палату — договорились решать жребием. Судьей вызвалась быть сестра. Она нарвала четыре белых клочка бумаги и два зеленых, спрятала их в Мишину шапку и предложила ребятам тянуть.
Зеленые достались Евстратовой и Птахе. Они живо надели халаты и собрались идти. Наташа передала Инне гостинцы и нож Желткова.
Миша и Инна и в палату вошли на цыпочках. Они шепотом поздоровались с Надеждой Григорьевной и хором спросили:
— Спит?
— Нет, опять сознание потерял.
Миша и Инна бережно положили гостинцы на тумбочку, вдвоем, бочком, сели на один стул и стали смотреть на Колю.
Больной открыл глаза и улыбнулся. Инна нагнулась над ним и прошептала:
— Это я, Евстратова. Ты узнаешь меня?
— Инна… Хорошо…
— И Птаха здесь. Вот он сидит. И ребята. Они там ожидают. Их не пустили, — сказала Инна.
Коля опять улыбнулся.
— А Желтков тебе перочинный нож прислал, — Инна села на кровать и взяла Колину руку. Рука пылала.
— Ты, Инна, со мной посиди. Никуда не уходи, — Коля говорил тихо, почти шепотом. — А мама пусть идет… Ей на работу надо.
— Я не пойду на работу, Николаша, я с тобой буду.
— Нет, иди, мамочка. Ты не спала.
Коля закрыл глаза, потом снова открыл, но уже смотрел не на Инну, не на мать, а куда-то в потолок.
— А в лесу было темно и страшно. Она кричала… — шептал он.
Коля бредил.
— И ты, Птаха, иди, — посоветовала Инна. — И вы, Надежда Григорьевна, идите отдохните. Я подежурю.
Птаха ушел. Надежда Григорьевна немного поспорила и тоже согласилась на часок уйти.
— Я здесь где-нибудь ненадолго прикорну. А ты, верно, есть хочешь? Ведь небось прямо из школы. Ешь, что Кольке принесли. Не до лакомств ему.
Инна от предложения Надежды Григорьевны категорически отказалась:
— Нет, нет! Это ребята прислали.
— Ну, если этого не хочешь, вот тут я булку и колбасы купила.
Надежда Григорьевна протянула девочке сверток, и Инна не отказалась, потому что действительно была голодна.
— Вы можете долго не приходить, — провожая Надежду Григорьевну, сказала Инна, — хоть до ночи.
— Ладно, ладно уж…
— А где ж Евстратова? — набросились ребята на Птаху, когда он вернулся в комнату дежурной.
— Там осталась. Колька попросил, чтоб она с ним посидела.
— Давайте подождем Инну, — предложила Губина.
— Да что ты, с ума сошла? Инка же там вместо Колькиной мамаши осталась, которая всю ночь не спала, — пояснил Птаха.
…Дважды к Коле приходили врачи и сестры. Побывал за это время и старик в очках с золотой оправой, как Инна узнала позже, профессор. Из разговоров врачей, которые, к сожалению, пересыпали свою речь латинскими терминами, Инна поняла, что они встревожены. Коле не помогал даже какой-то новейший антибиотик. Инна узнала также, что воспалительному процессу в легких сопутствуют какие-то болезни тоже с латинскими названиями.
Когда Коля снова пришел в себя, то сразу спросил:
— Ты здесь, мама? А, это ты, Инна? — Потом, помолчав, продолжал задумчиво, словно в бреду: — Я и не знал, Инка, что ты такая хорошая… И совсем не гордая… И с Губиной хорошо, что помирились…
Коля снова закрыл глаза и впал в беспамятство. Инна склонилась над ним и прикоснулась губами к его лбу. Лоб Коли был горячим и влажным.
Несмотря на протесты врачей и уговоры Надежды Григорьевны, Инна просидела у Колиной постели до позднего вечера. Лишь один раз — это было часов в семь — она выскочила в комнату дежурной, чтобы предупредить по телефону мать о том, что задерживается по очень важному делу.
Около одиннадцати часов вечера Надежда Григорьевна выпроводила, наконец, Инну домой.
Инна вышла из больницы и остановилась. Окна соседнего лечебного корпуса, где электричество было давно погашено, горели серебряными квадратами — отблесками лунного света. Снег больничного парка поголубел, деревья казались черными-черными, и на фоне неба можно было без труда разглядеть каждую, даже самую маленькую веточку. А в небе, купаясь в светлых быстробегущих облаках, царствовала большая луна.
Инна быстро пошла по больничной аллее к выходу. Когда она была уже у троллейбусной остановки, к воротам больницы подкатил «ЗИЛ». Из машины вышли Окуневы: дед и внук. Они быстро прошли по аллее и вошли в больничный корпус.
Дежурная сестра взяла у поздних посетителей конверт и сверток. На конверте было написано: «3-я палата. Николаю Никифорову». А под чертой: «От Рема и Игнатия Георгиевича Окуневых».
Глава пятьдесят девятая
Узнав о несчастье, постигшем Колю, Иван Дмитриевич осунулся и помрачнел. Всю ночь он не спал. Не спала и Василиса Федоровна. Время от времени она поглядывала на мужа. Он лежал неподвижно и смотрел в окно. За окном на стройке дома то и дело вспыхивали сполохи электросварки, и лицо Ивана Дмитриевича озарялось голубовато-зеленоватым светом.
— Иван, поспи. Не убивайся, — шептала жена. — Он поправится.
Но муж не отвечал, словно не слышал.
Утром, когда Вася уже ушел в школу, он сказал:
— Ася, ты сама понимаешь… Я не могу, а ты, как кончишь смену, сходи навести Колю. Позови к нему профессора… если надо… Ну, ты понимаешь…
Василиса Федоровна и медицинская сестра Зоя Николаевна Онищенко оказались знакомыми. В прошлом году они занимались в одной группе на курсах по повышению квалификации. Не вдаваясь в расспросы, какое отношение имеет Фатеева к больному, Онищенко проводила Василису Федоровну к Коле.
Никифоров лежал без сознания. Рядом с ним на табурете с книжкой в руках сидела Инна. Увидев мать Васи, она встала и уступила ей место рядом с больным.
Василиса Федоровна пощупала Колин лоб, погладила его волосы.
— Опять без сознания? — спросила она.
Василиса Федоровна взяла Колину руку. Исхудавшая, она пылала…
— Коля… Коленька… Ну как же это ты?.. — прошептала Фатеева. — Ты б знал, как Ваня убивается, что не может тебе помочь…
Инне пришла вдруг странная мысль:
«Почему это не моя мама? Разве моя не может прийти к Коле? Нет! Никогда она не придет. Не догадается. А ведь когда узнала — тоже жалела…»
— Он перед тобой, Коленька, в неоплатном долгу… — продолжала шептать Василиса Федоровна.
Неожиданно она села на стул и с каким-то отчаянием сказала:
— Ты же, Зоя Николаевна, ничего, ничего не знаешь! Он, Колька, моему Ивану Дмитриевичу кровь для переливания предлагал.
Фатеева закрыла лицо руками и опустила голову на спинку стула. Онищенко шагнула к ней и, положив руки на плечи, спросила:
— Когда? Зачем?
— Ты ничего не знаешь? — простонала Фатеева. — В августе моему последнюю ногу ампутировали… Еле выжил…
Инна кинулась к Фатеевой.
— Тетя Ася! Тетя Ася! Не плачьте!
Василиса Федоровна смахнула слезы:
— Я не плачу.
— Тетя Ася, так, значит, у Коли для Ивана Дмитриевича брали кровь?
— Нет, не брали. Нельзя у подростков брать. А Коля предлагал. Говорил: «Берите! Сколько нужно берите. У меня кровь здоровая».
Зоя Николаевна вывела Фатееву в коридор.
Инна стояла над кроватью Никифорова и не спускала глаз с его неподвижного, сосредоточенного лица.
— Кровь… Кровь свою отдавал, — прошептала она и снова села на табурет у его кровати.
Глава шестидесятая
Кончалась вторая неделя болезни Коли. Ему полегчало. Товарищи почти ежедневно теперь навещали больного. Инна Евстратова после занятий в школе не отходила от Колиной постели.
Ежедневно, приходя в класс, она сообщала о состоянии здоровья Никифорова и подробно рассказывала, как Коля ел, о чем расспрашивал, что кому хотел передать.
Однако классу было известно далеко не все, что произошло за эти две недели в палате № 3. Об этом, кроме Инны, знала лишь одна Наташа Губина. Инна делилась с Наташей всеми своими мыслями и переживаниями.
Сидя у постели Никифорова, Инна представляла себя фронтовой медицинской сестрой, которая своей беспредельной уверенностью в торжестве жизни вселяет бодрость в смертельно раненного героя. Таким героем был для Инны Коля.
В часы, когда Коле становилось хуже и вдруг начинали беспокоиться врачи, Инна думала о слабости человека в борьбе со смертью. Вспоминала она и статью академика Обручева, который ставил перед подрастающим поколением задачу продлить человеческий век.
