Ты представляешь, одиннадцатилетний, кривоногий пацаненок, и без того круто закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у доктора, видящего в нем маленького извращенца… Уф… Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления, — не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах ее садика под печальный зов матери: «Матильда! Матильда!» Ее звали Матильдой… Она была единственной, кого я сумел полюбить…
Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку ее фото, приезжал на каникулы. Мы трахались вовсю — на чердаке, в кабинете ее отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки… — в общем, как кролики. Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками, открытками. Куда там, — я готов был выложить самого себя…
Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась ее подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбливать я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то, тьфу! — два переулка. Но до сих пор держу хвост пистолетом… Это я с тобой такой робкий, крошка. — Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди, восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.
— Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! — Он быстро встал и натянул брюки.
Несомненно, рядом со мной он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и все то, чем мог и похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но «подружками» — вполне.
— Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так… А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!
Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.
— Все эти два месяца я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, те семь лет после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и все его блядства не замечала, а теперь — просто тянет! Не пойму, это физическое или душевное?
— Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил ее как мог бы любить единственную, царицу… Остался бобылем.
— Кобелем, — поправила я и подмигнула. — Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие блестящие предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и «ягуар», и эту «Лолу», и даже мою грязнульку-Лолочку, но так не хочется. Ты представить не можешь, — злюсь, как мегера… Не научилась продаваться, что ли…
— Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?
Я засмеялась, представив свою первую любовь.
— Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец — лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах… как тебе объяснить?.. Представь того «тореадора» с испанской набережной, только в белых кружевах и с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза… Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом — пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам… Глаза у него были отчаянные, поэтому их и прятал, чтобы на святотатство не соблазняться. Только точно я знала, — если еще секунду, всего секунду на меня посмотрит, — сбежим. Сей же ночью сбежим… И ведь, милый Сол, сколько лет прошло, а иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег и ветер, и небо — это ты. Звезды, луна и огонь — это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость — ты… И засыпаем.
Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся… — Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. — Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И еще делаю вид, что не знаю, как наш фильм в твоей «фирме» провалился. «Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?» — брезгливо фыркали они. И справедливо.
— Справедливо, детка! — простонал Сол и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. — Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею — так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах… Э-эх!
Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.
— Хорошо! — резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.
Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда еще не был так доволен собой. Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.
Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатные покашливания теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.
— Что скажешь, Руфино? — обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.
— Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… В лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. В этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых, якобы, документальным, тайным образом. Ведь наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием — подделку под скрытую камеру. Спрашивается, к чему сыр-бор?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
