Стараясь понять смысл моей фразы, он прищурился:
— Вы сомневаетесь, стоит ли принимать всерьез последнюю волю покойной?
— Я, в сущности, не знала Клавдию. А московских родственников — тем более. Они вряд ли обрадуются, увидев какую-то чужую, заезжую даму.
— Зря вы, Дикси. Покойная выразила свою волю и мы должны ее выполнить. Возможно, это важнее для нас, чем для Клавдии и погребенных в Москве.
— Вы верующий, Майкл?
— Увы. Никак не получается. Хотел бы.
— Ладно. Вы меня как-то сразу уговорили. Но вначале взглянем на поместье, чтобы оценить великодушие нашего поступка — я имею в виду паломничество ко гробам. — Я открыла сумочку, выискивая шиллинги. — Ну что, Майкл, до завтра?
— До завтра, Дикси, — он поманил официанта и достал кошелек.
— Прекратите, вы же в гостях! Здесь какие-то копейки. — Я дала официанту деньги и вывела кузена в аллею.
— Вы совершенно зря помешали мне расплатиться. У меня достаточно денег на питание и гостиницу. А ем я совсем мало. Утром загляну в музеи — везде билет стоит не менее ста шиллингов. Так что сейчас растрачу весь свой обед.
— Боже, голод ради искусства! Какие возвышенные потребности! Завтра о вас напишут газеты! — Я закинула на плечо ремешок сумочки. — Пойдемте-ка лучше гулять. Надо смотреть живой город.
— Только, позвольте, гидом буду я, — предложил Майкл свой локоть.
Никогда еще мне не приходилось шататься по весеннему, переполненному цветами и солнцем городу под руку с человеком в похоронном костюме и скверных (я таки разглядела) зимних ботинках. На нас оглядывались венские бело-розовые праздно-внимательные старушки. Пусть думают, что я прогуливаю прибывшего из провинции дядюшку. Майкл вывел меня на Ринг и начал экскурсию.
Наверно, он основательно ознакомился с путеводителем, собираясь в эту поездку — имена архитекторов и даты так и сыпались в его рассказе.
— Здесь полно кафе, Дикси. В Европе кофе стал модным напитком после турецких войн. Когда австрийца отбили осаду великого визиря Кара-Мустафы в 1683 году, они обнаружили среди трофеев мешки с зернами, которые приняли за верблюжий корм… Потом распробовали, а великий композитор Иоганн Себастьян Бах написал даже «Кофейную сюиту», где с юмором отразил это увлечение.
Майкл не замечал ни жары, ни нелепости своего вида. Солнце светило уже во всю мощь, и мне все трудней становилось изображать туристический энтузиазм. Не дойдя и до Бургтеатра, я поняла, что таю в своем официальном костюме и узких туфлях.
— Посидим, я, кажется, утомилась.
— Я болван! Вы же все это знаете с пеленок! Я в эйфории, как провинциал, рассказывающий парижанину про Эйфелеву башню. Простите, Дикси! К тому же очень жарко… — он обмахивал лицо прихваченным где-то рекламным проспектом.
Мы сели на скамейку у фонтана, возле которого фотографировались улыбчивые японочки. Одна из них поманила моего спутника и попросила жестом запечатлеть ее с подругой на фоне розовых кустов. Великолепно. Я вспомнила о Соле и подумала, как позабавилась бы его «фирма», наблюдая за нашей прогулкой. Впрочем, достаточно родственной любезности и гостеприимства. Мы распрощались с Майклом до завтра и я старательно объяснила ему маршрут в метро до его отеля, находящегося аж у самого Пратера, старинного парка на окраине Вены.
В номере я с облегчением сбросила туфли и проверила душ. Все в порядке. Десять минут под горячей, а потом прохладной водой — и на диван, накручивать телефонный диск.
— Сол? Удивительно, что я застала тебя. Что? И высокая температура? Боже, гонконгский грипп в такую жару — ты просто феномен! У меня тоже интересная новость: я звоню из Вены, где получаю наследство какой-то неведомой тетушки.
— Врешь!
— Честное слово!
— И много?
— Я не поняла, но в списке фигурировал дом под Веной и банковские счета. Только я не единственная наследница. Нас двое. Майкл русский, он из Москвы.
— Что, что? Майкл из Москвы? Горбачев, что ли?
— Не смешно. Прекрати шутить, ты бредишь. Обыкновенный, вполне нормальный человек. Только весь в черном.
Сол что-то быстро зашептал:
— Это я молюсь по-бельгийски и по-еврейски, на всякий случай. Ведь я, если честно, полукровка.
— Что, помогает от гриппа?
— Да за тебя, дуреха! Благодарю того, кто прислал к нам Майкла. Он женат?
— Фу, балда. Он старик и страшнее Квазимодо!
— Ну, тогда ты скоро станешь единственной наследницей, пляши, детка. Позвони Чаку, — мне почему-то кажется, что его это может порадовать.
Я повесила трубку. Это мысль! Только немного рановато. Вот после завтрашнего визита в поместье, пожалуй, удивлю дружка. А на душе почему-то стало кисленько. От того, что назвала Майкла стариком и Квазимодо. Он, конечно, не красавец, но простодушен и мил. Да так по-детски радуется нашему буржуазному благополучию — салфетку тихонько спрятал в карман…
Засыпая, я думала о Клавдии и умоляла ее простить мне возможную непочтительность по поводу ее любимого дома. Представляю я эти гнездышки замшелых провинциальных аристократов! Бисерные подушечки, портреты в лепных рамах, масса дорого сердцу хлама. Клавдия, прости, я просто обожаю бисерные подушки и все-все, что оставила мне ты…
Путь к наследству
У места встречи нас ожидал коллега Зипуша. Кристиан Хладек оказался круглолицым улыбчивым молодым человеком с пестрой шелковой «бабочкой» на нежно-розовой рубахе. Весенняя Вена позволяет такие роскошества, особенно, если у тебя новенький «гольф» и в плане — полуофициальная поездка за город. Светлый пиджак господина Хладека, помещенный в целлофановый чехол, аккуратно висел возле его сидения.
Для поездки я одела полотняный брючный костюм цвета топленых сливок, очень идущий к моему загару, и деревянную бижутерию. Деревяшки украшали мою сумку и даже плетеные босоножки. Я заранее решила быть любезной с Майклом и сдерживать иронию по поводу дарованной собственности. Ангельской кротости дама и чертовски хороша! Чего стоят одни лишь волосы, небрежно прихваченные сзади косынкой! Ого! Да этот человек, на которого я не обратила внимания издали, оказался кузеном! Хладек замахал руками кому-то и от газетных стоек отделился поджарый господин в новеньких ладно сидящих джинсах и затемненных очках в металлической оправе. Поздоровавшись, мы разместились на заднем сидении.
— Вот, только что купил. Хамелеоны. Всю жизнь мечтал о хороших очках. У меня минус три, и когда я в самолете раздавил своих уродов, то не только ослеп, но и онемел. Знаете, как-то слабеешь сразу во всех направлениях, если удар нанесен в самую больную точку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
